101 
Этот человек явно нуждался в утешении, и Чарли Фортнум утешил его как мог:
– Ну, это я, кажется, мог бы сказать, отец мой.
Отец, отец, отец. Мысленно он повторял это слово. Ему привиделось, как отец сидит возле бара, он тупо смотрит, не узнает его, а сам он лежит на земле, и над ним лошадь. Вот бедняга, подумал он.
Отец Ривас произнес отпущение грехов.
– Пожалуй, – сказал он, – теперь я бы выпил с вами по маленькой.
– Спасибо, отец мой, – откликнулся Чарли Фортнум. – Мне повезло больше, чем вам. Здесь нет никого, кто отпустил бы грехи вам.
– Я видел твоего отца только по нескольку минут в день, – сказал Акуино, – когда мы ходили вокруг двора. Иногда… – Он замолчал, прислушиваясь к громкоговорителю, вещавшему из купы деревьев.
Голос произнес:
– У вас осталось только пятнадцать минут.
– Последняя четверть часа, на мой взгляд, пробежала слишком быстро, – заметил доктор Пларр.
– Неужели они теперь начнут отсчитывать минуты? Я бы хотел, чтобы они дали нам спокойно умереть.
– Расскажи мне еще немного о моем отце.
– Он был хороший старик.
– О чем вы говорили в те минуты, когда бывали вместе? – спросил доктор Пларр.
– У нас никогда не было времени толком поговорить. Рядом всегда был охранник. Он шагал тут же. Твой отец здоровался со мной очень вежливо и ласково – как отец с сыном… а я… ну я, сам понимаешь, очень его уважал. Сперва всегда немного помолчим… знаешь, как это бывает, когда имеешь дело с настоящим caballero. Я ждал, чтобы он заговорил первый. А потом охранник, бывало, закричит на нас и растолкает в разные стороны.
– Его пытали?
– Нет. Во всяком случае, не так, как меня. Людям из ЦРУ это бы не понравилось. Он ведь был англичанин. Все равно пятнадцать лет в полицейской тюрьме – долгая пытка. Легче потерять несколько пальцев.
– Как он выглядел?
– Стариком. Что еще тебе сказать? Ты должен знать, как он выглядел, лучше, чем я.
– В последний раз, когда я его видел, он стариком не был. Жаль, что у меня нет хотя бы фотографии, где он лежит мертвый. Знаешь, такой, какие снимает полиция, чтобы подшить к делу.
– Зрелище было бы не из приятных.
– Зато заполнило бы пробел в памяти. Может, мы и не узнали бы друг друга, если бы ему удалось бежать. И он был бы сейчас здесь, с тобой.
– Волосы у него были совсем седые.
– Таким я его не видел.
– И он очень горбился. Его мучил ревматизм в правой ноге. Можно сказать, что ревматизм его и убил.
– Я помню его совсем другим человеком. Тот был высокий, худой и стройный. Он быстро шел от пристани в Асунсьоне. Только раз обернулся, чтобы нам помахать.
– Странно. Мне он казался невысоким и толстым, и он хромал.
– Я рад, что его не пытали – как тебя.
– Кругом постоянно были охранники, и мне даже не удалось предупредить его насчет нашего плана. Когда время настало – он даже не знал, что охранник подкуплен, – я крикнул ему «беги», а он растерялся. И замешкался. Это промедление да еще и ревматизм…
– Ты сделал все, что мог, Акуино. Никто не виноват.
– Как-то раз я прочитал ему стихотворение, – сказал Акуино, – но, по-моему, он не очень любил стихи. А все равно стихотворение было хорошее. Конечно, о смерти. Оно начиналось так: «Смерть имеет привкус соли…» Знаешь, что он мне как-то сказал? И даже сердито – уж не знаю, на кого он сердился. Он сказал: «Я здесь не страдаю, мне просто скучно. Скучно. Хоть бы бог послал мне немножко страданий». Какие странные слова.
– Кажется, я их понимаю, – сказал доктор Пларр.
– Под конец он настрадался вдоволь, как хотел.
– Да. Под конец ему повезло.
– Что касается меня, я не знал, что такое скука, – сказал Акуино. – Боль знал. Страх. Мне и сейчас страшно. А скуки не знал.
– Может, ты не узнал себя до конца, – заметил доктор Пларр. – Хорошо, когда это происходит в старости, как у моего отца.
Он подумал о матери, коротавшей дни среди фарфоровых попугаев в Буэнос-Айресе или поглощавшей эклеры на калье Флорида; о Маргарите, когда она спала в тщательно зашторенной комнате, а он лежал рядом и рассматривал ее нелюбимое лицо; о Кларе и ребенке, о долгом несбыточном будущем на берегу Параны. Ему казалось, что он уже достиг возраста отца, что он провел в тюрьме столько же лет, сколько отец, а бежать удалось не ему, а отцу.
– У вас осталось десять минут, – произнес громкоговоритель. – Выпустите консула немедленно, затем выходите по одному и руки вверх!
Еще не смолкли эти распоряжения, когда в комнату вошел отец Ривас. Акуино сказал:
101 
