46 
К изумлению Чарли Фортнума, его собачьи глаза заблестели непролитыми слезами.
– Только не думайте, – говорил он, – что все такие плохие христиане, как я. Иезуиты делают все, что могут. Но за ними следит полиция. Телефоны их прослушиваются. Если кто-то из них внушает опасение, его живо переправляют за реку. Но не убивают. Янки будут недовольны, если убьют священника, да ведь и не так уж мы опасны. Я как-то в проповеди упомянул об отце Торресе, которого застрелили вместе с партизанами в Колумбии. Только сказал, что не в пример Содому в церкви может найтись хоть один праведник, поэтому ей и не грозит такая участь, как Содому. Полиция донесла об этом архиепископу, и архиепископ запретил мне читать проповеди. Ну что ж, бедняга был уж очень стар, он нравился Генералу и, наверное, думал, что поступает правильно, отдавая кесарю кесарево…
– Все это не моего ума дело, отец, – сказал Чарли Фортнум; приподнявшись на локте, он смотрел вниз на темные волосы, где еще проглядывала былая тонзура, как доисторическое капище в поле, если на него смотреть с самолета. Он вставлял слова «отец мой» при малейшей возможности; его почему-то это ободряло. Отцы обычно не убивают своих сыновей, хотя с Авраамом это чуть было не произошло. – Но я же ни в чем не виноват, отец мой.
– Да я вас и не виню, сеньор Фортнум, боже избави.
– Я понимаю, с вашей точки зрения, похищение американского посла вполне оправданно. Но я… я ведь даже не настоящий консул, да англичан эта ваша борьба и не касается.
Священник рассеянно пробормотал избитую фразу:
– Сказано, что один человек должен пострадать за всех людей…
– Но это сказали не христиане, а те, кто распинал Христа.
Священник поднял на него глаза:
– Да, вы правы. Я это привел, не подумав. Вы, оказывается, знаете Священное писание.
– Не читал его с самого детства. Но такие вещи западают в память. Как Struwelpeter [персонаж сказки немецкого писателя Генриха Гофмана (1809-1894), нечто вроде нашего Степки-растрепки].
– Кто-кто?
– Ну, ему еще большие пальцы отрезали.
– Никогда о нем не слышал. Он что, ваш мученик?
– Нет, нет. Это из детской книжки, отец мой.
– У вас есть дети? – резко спросил священник.
– Нет, но я же вам говорил. Через несколько месяцев у меня должен родиться ребенок. Уже здорово брыкается.
– Да, вспомнил. – И добавил: – Не беспокойтесь, скоро вы будете дома. – Эта фраза словно была обведена частоколом вопросительных знаков, и он хотел, чтобы пленник, согласившись, ободрил его самого: «Да, конечно. Само собой».
Однако Чарли Фортнум не пожелал играть в эту игру.
– А к чему этот гроб, отец мой? Жутковато, по-моему.
– На земле спать чересчур сыро, даже если что-нибудь постелить. Мы не хотели, чтобы вы заболели ревматизмом.
– Что же, это очень гуманно, отец мой.
– Мы же не варвары. Тут в квартале есть человек, который делает гробы. Вот мы и купили у него один. Это безопаснее, чем покупать кровать… В квартале на гробы куда больший спрос, чем на кровати. Гроб ни у кого не вызовет интереса.
– И, верно, подумали, что потом он пригодится, чтобы сунуть туда труп?
– Клянусь, этого у нас и в мыслях не было. Но доставать кровать было бы опасно.
– Что ж, пожалуй, я еще немножко выпью. Выпейте со мной, отец мой.
– Нет. Понимаете, я дежурю. Мне надо вас сторожить. – Он робко улыбнулся.
– Ну, с вами было бы нетрудно совладать. Даже такому старику, как я.
– Дежурят у нас всегда двое, – пояснил священник. – Снаружи Мигель с автоматом. Это приказ Эль Тигре. И еще потому, что одного можно уговорить. Или даже подкупить. Все мы только люди. Кто из нас выбрал бы такую жизнь по своей воле?
– Индеец не говорит по-испански?
– Нет, и это тоже хорошо.
– Вы не возражаете, если я немного разомнусь?
– Пожалуйста.
Чарли Фортнум подошел к двери и проверил, правду ли говорит священник. Индеец сидел у двери на корточках, положив на колени автомат. Он заговорщицки улыбнулся Фортнуму, словно оба они знали что-то смешное. И почти неприметно передвинул свой автомат.
– А вы говорите на гуарани, отец мой?
– Да. Я когда-то вел службу на гуарани.
Несколько минут назад между ними возникла близость, симпатия, даже дружба, но все это улетучилось. Когда исповедь окончена, оба – и священник и кающийся – остаются в одиночестве. И если встретятся в церкви, оба сделают вид, будто не знакомы друг с другом. Казалось, что это кающийся стоит сейчас возле гроба, глядя на часы. Чарли Фортнум подумал: он высчитывает, сколько часов еще осталось.
46 
