80 
— Три дня в сече, да еще и ночь последнюю. Странно, как вообще добраться смогли.
— Ничего, теперича все позади, — утешил его воевода. — Помоетесь, отдохнете, роспись государю составите. То есть, прости, княже: ты составишь. Стрельцы же просто отдохнут. Их дело несложное: ешь, пей, веселись. Да пару раз в год из пищали в ворога постреляй, коли царь прикажет. Никаких забот, ровно у птахи небесной.
Выбравшиеся из Полоцка воины приходили в себя две недели: отдыхали, чинили одежду, проверяли оружие, залечивали легкие раны. Девятнадцатого сентября они опять увидели польские полки, которые подтянулись и сюда, к Соколу, расползаясь, словно плесень, по окрестному жнивью и пастбищам. Османская конница, по своему обыкновению, сразу сунулась к стенам и воротам, но, спугнутая парой выстрелов, отпрянула обратно к лагерю.
Стрельцы и боярские дети высыпали на стены, наблюдая за тем, как бесконечные обозы везут и везут в стан захватчиков припасы, палатки, аркебузы, пушки и бочки с непонятным содержимым.
— Господь всемогущий, — перекрестился князь Шеин. — Сила-то какая! А нас тут и полутысячи не наберется. Не удержим крепости. Ох, не удержим.
— Не боись. Нам не удержать главное, — тихо произнес возле самого его уха думный дьяк. — Нам главное — перебить их как можно более. Хотя бы тысячи три схизматиков поганых в землю вобьем — и можно уходить. Именем государевым клянусь, будет вам за то слава, почет и уважение. Давай, князь, заставим рабов султановых кровушкой умыться. Не крепость важна. Важно, чтобы из всей этой толпы после нынешнего похода возвращаться в Польшу было уже некому. Как все сдохнут, так и война сама собой закончится.
— Ты как… — передернул плечами воевода. — Ты, Андрей Васильевич, прямо как змей-искуситель нашептывать исхитряешься. Верно государь молвит, прямо как бесовским искушением возле тебя веет. Да еще возле уха левого стоишь!
— И все же меня он в думные дьяки Разрядного приказа по западному порубежью поставил, — напомнил князь Сакульский. — Крепость сия, малая и деревянная, — это просто дрова. Будут люди — новую срубим. Посему главное — своих людей беречь, а чужих истреблять как можно более. О сем в первую голову и думай.
— Ты с Иоанном Васильевичем словно по одной книге речи ведете, — ответил воевода, снова поворачиваясь к вражескому лагерю. Сбил шапку на лоб, почесал в затылке. Ухмыльнулся, громко шмыгнув носом и совсем не по-княжески подтерся рукавом.
— Ты чего, Василий Борисович? — удивился странному поведению князя Андрей.
— Ох, задумка у меня есть лихая… Еще в новиках когда был, придумал. Завсегда мечтал сделать, да токмо уж больно неладной показаться может. С нашими тюфяками старыми да приспособой одной в самый раз пошутить над ляхами будет.
— Какой хитростью? — поинтересовался Зверев.
— О хитрости вслух не сказывают, — хмыкнул князь, огляделся по сторонам, отступил от внешней стороны башни, где толпилось много стрельцов, к внутренней. — Не ровен час, услышит кто чужой, али ты сам в полон попадешь. Поляки пленников пытать страсть как охочи и в деле этом самые первые. Все до последнего слова из тебя вытянут, и что знаешь, и о чем не ведаешь.
— Коли в полон и попаду, так токмо вместе с крепостью. А тогда уже все равно будет.
— Нет, Андрей Васильевич, так не пойдет, — замотал головой воевода. — Штуку я замыслил рисковую, всяко может обернуться. Коли не по-моему пойдет, бедой кончится — тогда как? Чтобы меня предательством, как поганого Андрейку Курбского, попрекали? Такой славы мне не надобно.
— Чего же ты от меня хочешь, Василий Борисович?
— Коли в беде ты сгинешь, а я уцелею, то мне по гроб жизни с пятном этим ходить. Вместе сгинем — посмертный позор останется. Хочу я, чтобы ты государю в любом случае поведал, что деяние свое я сотворил в его славу и с твоего дозволения. Посему выпущу я тебя с избранными людьми через тайницкий ход, а уж о том, что получится из замысла моего… То получится. Коли поручение таково, то так его лучше всего исполнить.
— Эк ты ловко сказываешь, — повел плечами Андрей Васильевич. — Дозволь то, о чем знать не знаешь и ни полслова не поведано.
— Честью клянусь, лучшей хитрости и придумать невозможно! — перекрестился воевода. Молодой, горячий. Кабы не знатность, еще бы лет двадцать он до воеводского звания не поднялся.
— Тебе честь, а я трусом беглым окажусь? От жалких ляхов в первый же день сбежавшим?
80 
