92 
— При чем тут язычество, Иоанн Васильевич? В наших снадобьях травы, меда, воск да настои. Все чистое и благостное. А у них, что ни понюхай, то ртуть, то свинец. От такого лечения только ноги протянешь! Дозволь, я тебе лекарства найду?
— Опять искушаешь, бесовский посланец, — без всякой злобы ответил Иоанн. — Не стану я души своей осквернять. Лучше год в чистоте прожить, нежели сто лет в сатанинском шабаше. Сказывай лучше о деяниях своих. Токмо о главном самом, о ратных подвигах опосля отчитаешься.
— Застиг я колдунов в крепости Сокол, государь, когда они над телами воевод и князей твоих надругались и из внутренностей их зелья варили и проклятия вызывали. Застиг и для простоты всех вырезал. Коли колдун мертв, то и магия его сгинуть обязана.
— Печально сие. Так я и знал… Так и знал, — поморщился царь.
— Что печально? — не понял Зверев.
— То, что наказ мой ты исполнил с честью, Андрей Васильевич. Нет больше проклятия. Мне уж донесли из разных мест… Из Новгорода, Пскова, Ладоги, иных мест, что отступился от них мор черный. Сгинула чума, нет более ни одного болящего. Из южных волостей про холеру ни единой жалобы.
— Что же в этом плохого, государь?
— Что хорошо для державы, не всегда душе и вере нашей на пользу. Бог наш единый, Иисус Христос завет оставил, что нет силы иной, кроме божественной, и потому невозможно колдовство никакое и магия. Разве токмо чародей с царем адовым союз свой заключит, с самим сатаной. Вот и выходит, что, коли возможны ворожба и магия в мире нашем, то, стало быть, слуг-то у исчадья подземного среди смертных немало, и наступление свое на мир наш, на души человеческие ведет он в полной мере.
— Мы русские, государь. С нами Бог. Справимся и с сатаной, и с армией сатанинской. Пусть приходит!
— Разве ты не понял, Андрей Васильевич? — грустно удивился Иоанн. — Они уже здесь. И, вестимо, не отступятся, пусть ты самых страшных слуг бесовских и истребил. Однако же без мора уже куда как легче Руси станет. Вздохнет ныне спокойно, в силу прежнюю войдет. Годик бы хоть один роздыха, совсем иначе разговаривать сможем… Но ты о сем, Андрей Васильевич, на думе не сказывай. Не станем люд прочий попусту пугать. Истребил магов — и забудем о них вместе. За то тебе награда будет особая. Одарил бы тебя шубой со своего плеча, да видишь, ныне токмо одеялом и владею. В понедельник ближний думу я в верхней палате собираю. К тому дню обещал меня лекарь на ноги поставить. На ней ты про ратные помыслы свои сказывать станешь. О них и ни о чем более, Андрей Васильевич! Теперича ступай, пусть немец снова хитростями своими занимается.
Князь Сакульский поклонился и покинул опочивальню.
Заморский лекарь государя не обманул — через пять дней, пусть и медленно, с трудом, опираясь больше на посох, нежели шагая ногами, однако же в верхнюю думную палату Иоанн явился сам, без носилок.
В Московском дворце палат, где собиралась дума, было две. Золотая находилась внизу, в Грановитом дворце. Здесь бояре собирались большим числом, и нередко даже проходили малые Земские соборы. Верхняя Думная палата располагалась в Теремном дворце, буквально на крыше главного великокняжеского дворца, и вмещала гостей немного, в пределах трех десятков. Понятно, что попадали сюда только самые знатные и влиятельные из бояр, без мнения и согласия которых решение не будет иметь должного всеобщего уважения. И хотя вопросы тут решались не самые великие и значимые, но ведь известно, что мир состоит из малостей. И десять малых решений «верхней» думы одно за другим легко могли опрокинуть даже великое мнение всерусского Земского собора.
Зала была небольшой — шагов двадцать в ширину и около сорока в длину. Зато — сразу с двумя изразцовыми печами, тремя стрельчатыми светлыми окнами, забранными слюдяной мозаикой, вся расписная — с вьющимися по стенам и сводчатому потолку плющами и диковинными цветами. По краю везде стояли широкие, обитые бархатом скамьи.
Царский трон возвышался на три ступени. Иоанн поднялся на них без посторонней помощи, сел. Вздохнул с видимым облегчением, заговорил:
— Ведомо вам, бояре, что собор Земский порешил войну с Польшей и османским рабом, что на столе тамошнем сидит, прекращать. Посему велено мне посольство великое собирать и отправлять к Баторию с сим приговором: простить ему грехи, им свершенные. Рубежи же держав наших по городам и весям вернуть, как до начала войны сей уговорено было. Однако же вести доходят из стойбища поганого, что не хочет османский пес мира, а хочет войны. И что желает он земли Псковские, Новгородские и Приладожские себе во владение, а сверх того четыреста тысяч крон на покрытие расходов, кои на войну с нами пошли. Посему полагаю, что несмотря на стремление наше к миру, брани остановятся не скоро. Посему надлежит нам расписать, как лето новое встречать станем и как полками немногими ныне распорядиться. Сказывай, Андрей Васильевич, как удар очередной османский выдержал. Волей Господа, на твое порубежье он целиком пришелся.
92 
