— Да, согласен с вами, — проговорил Майкл задумчиво, как бы взвешивая теорию доктора. — Я никогда так об этом не думал, но, кажется, вы правы.
— Это легко заметить, когда Мона присоединяется к какому-нибудь обществу, — продолжал доктор Хаулетт. — Замечали, как сразу ускоряется темп разговора? Люди начинают говорить живее, энергичнее, больше смеются, у них как будто прибавляется сил… Она — настоящее тонизирующее средство, и я рад был бы прописывать ее всем и каждому!
И он рассмеялся собственной шутке. Майкл молчал, но доктор Хаулетт видел, что ему приятно это слышать. На лице у него отразилось даже что-то вроде гордости.
«Бог ты мой, — подумал доктор, — а Дороти-то, похоже, не ошиблась! Неужто поженятся? Вот хорошо бы — давно пора Меррилу обзавестись наследниками!»
С необычным для себя тактом он не стал развивать эту тему вслух — вместо этого заговорил о приготовлениях к похоронам миссис Гантер, предложив Майклу:
— Думаю, нам с вами стоит обсудить все детали: викарий сейчас явно не в том состоянии, чтобы этим заниматься.
Тем временем Мона тихо отворила дверь студии. Стенли Гантер, бледный и потерянный, сидел у камина. Огонь пылал вовсю, и на плечи его было накинуто пальто, но он дрожал от холода, как-то неловко сгорбившись в кресле.
— Не вставайте! — поспешно сказала она, присаживаясь рядом на скамеечку. — Соболезную вам. Что тут еще сказать? Мне страшно жаль, что так случилось.
Стенли Гантер смотрел на нее так, словно не понимал ни слова. Лицо его было иссиня-бледным, словно у мертвеца; пальцы сплетены и сжаты с такой силой, что костяшки их побелели.
— Вам сказали… — проговорил он хрипло. — Вам сказали…
— Да, и не могу выразить, как я вам сочувствую.
Наступило тяжелое, неловкое молчание; Мона не знала, что еще сказать. Какие слова могут принести утешение, успокоение человеку, только что потерявшему жену? Она молча смотрела в огонь, не понимая, почему доктор решил именно на нее возложить столь трудную задачу.
— Она ненавидела слабость, — проговорил вдруг Стенли Гантер. — Ни за что не согласилась бы стать калекой. А именно так бы и вышло, если бы… если бы…
Голос его задрожал и прервался, но Мона и без слов поняла, что он хотел сказать.
— Да, так лучше, — мягко ответила она. — Из здоровой, полной сил женщины превратиться в беспомощную больную, долго, может быть, годы, даже всю жизнь, ходить на костылях или оставаться прикованной к постели — все это было бы для нее ужасно. Она не смогла бы так жить.
Стенли съежился в кресле, закрыв лицо руками.
— Никогда себе не прощу! Никогда!
— Почему же? Ведь вы ничего не могли сделать.
— Это я виноват, что она так гнала машину. Видите ли, мы с Мейвис поспорили…
— Я бы не стала вас за это винить.
— А я себя виню! — отрезал он. — Надо было согласиться с Мейвис, надо было сделать, как она хочет, но нет, я заупрямился, и она на меня рассердилась…
Мона встала и прошлась по комнате.
«Теперь понимаю, чем так обеспокоен Артур, — думала она. — Много лет Стенли жил под тиранией жены, наконец-то освободился, но теперь сам себя загоняет в еще более страшное рабство. Ему грозит прожить остаток жизни с чувством вины, считая себя убийцей».
Мона достала пачку сигарет.
— Давайте закурим, — предложила она, — это вас немного успокоит.
Стенли Гантер покачал головой.
— Прошу вас! — настаивала Мона. — За сигаретой нам будет легче поговорить.
Поколебавшись, викарий взял сигарету.
— Не следовало бы мне сидеть здесь и болтать с вами, — пробормотал он. — Столько дел… нужно еще организовать по… похо…
Губы его задрожали, и Мона испугалась, что он сейчас разрыдается. Однако священник овладел собой, нетвердой рукой он зажег сигарету.
— Не беспокойтесь ни о чем, — сказала Мона. — Артур и Майкл все возьмут на себя. Когда вам станет получше, мы отвезем вас домой.
— Боюсь, я… я слишом потрясен тем, что случилось.
— Разумеется, потрясены! Так, значит, вы с женой поспорили, сидя в машине…
Она сознательно вернулась к причине его самобичевания, понимая, что лучше ему сейчас облегчить душу, чем замкнуться в себе и остаться наедине с чувством вины.
Лицо викария оставалось напряженным; однако, когда он заговорил, Мона ощутила, что ему становится легче, как будто постепенно спадает с плеч тяжкий, многолетний груз.