20 
Ван жалобно посмотрел на нее.
– Я прикинул размер у ювелира, но думаю, оно еще немного растянется.
– Достаточно легкое. – Она взглянула на кольцо, которое оказалось удивительно скромным. Маленький алмаз, окруженный жемчугом. Она не возражала против простоты, но ожидала чего-то претенциозного и яркого. Возможно, она вспомнила Мориса. Кольцо, которое она только что сняла, было с очень большим голубым бриллиантом.
– Мелкие камни были рубинами, но я попросил их поменять, – сказал Вандеймен. – Так как у вас склонность к неярким цветам.
Ей не нравилось аляповато-показушное кольцо Мориса, но, в то же время, ее оно не слишком беспокоило. Не из-за ценности, а потому что оно было безвкусно. Неужели такой он видел ее?
Она взглянула на него, в светло-желтом и коричневом, и на Натали в смелом полосатом платье с лазурным поясом.
Возможно, пришло время измениться. Но не в течение следующих шести недель. Для дела безвкусица вполне подходит. Вполне.
– Оно прекрасно, – сказала она. – А сейчас, позвольте мне показать вам дом и вашу комнату, милорд.
Она отправила Натали назад, к ее урокам – Мария не хотела, чтобы неоперившийся птенец участвовал в любовной интриге – в течение следующих шести недель, по крайней мере – и повела Вана наверх.
Когда Ван в итоге оказался один в своей спальне, он покачал головой. Когда в последний раз он находился в такой элегантной и роскошной обстановке? И находился ли когда-нибудь?
В его юности Стейнингс был прекрасным загородным домом, но это был загородный дом, дом. Дома его лучших друзей были еще больше. Поместье Хоукинвилл – древнее, хаотичное, Сомерфорд-Корт – довольно уродливое строение времен Реставрации [12], но чудесно радушное. Служба в армии бросала его повсюду: от свинарников до дворцов, но все они видали виды.
Этому дому должно быть меньше двадцати лет, и он обустроен с большим богатством и неплохим вкусом. Ему он не очень нравился – никогда прежде он не был в месте, где все казалось настолько блестящим и новым – но это была необычная обстановка.
– Хорошее напоминание, что это не твоя обстановка, Ван, – бормотал он, исследуя свои новые апартаменты.
Нунс уже разложил его скудное имущество в ящики и столик с зеркалом, на котором стояли несколько наполненных графинов и чаши с фруктами и орехами. Богато инкрустированный изогнутый спереди стол содержал плотную писчую бумагу и все необходимое для письма. Полки со стеклами содержали набор книг, которые, казалось, были выбраны с заботой, чтобы удовлетворить любые возможные вкусы.
Выбраны ею?
Не слишком мудро согласиться переехать сюда, но вчера вечером он был не в состоянии сопротивляться. Его соблазнило удобство проживания, но еще он хотел узнать Марию Селестин, понять, что здесь происходит, и что он чувствует.
Гадес, он почти восхищался ею! Ван не чувствовал такого давным-давно, но по ее реакции было очевидно, что он ее совершенно недооценил. Конечно. Он был нанятым сопровождающим и ничем больше, а он набросился на нее.
Он снова и снова прокручивал воспоминания о той ночи.
Все его гордыня. Он хотел подчинить ее. Отвратительная мысль. И все вышло из-под контроля.
Что-то в ней вывело его из себя. И это не просто ее холодность. Сегодня, когда она спускалась вниз по лестнице, то, как она двигалась, заставляло его затаить дыхание, даже несмотря на то, что она была в бесформенном бледном платье и маскирующем чепце.
Вчера вечером она надела сложный тюрбан. Во время их первой встречи она была в шляпке без полей. Он почти злился, что она скрывает волосы. Мягкие, темно-русые завитки выбивались из-под ее чепца, а когда она повернулась к племяннице, он увидел сбежавшие завитки на ее длинной, бледной шее.
Вились ли они по всей длине? Как они уложены? Какой длины? Когда она обнаженная в постели, будут они растекаться вокруг нее – длинные, свободные, светлые?
Остановись, Ван.
Он прижал кулак ко рту.
Прекрати быть животным. Она – зрелая, почтенная вдова, которая не позволила бы тебе даже коснуться ее, если бы не этот эксцентричный план.
Война ожесточила его. Разрушенная судьба. Разрушенная душа. В конце концов, что он сейчас делает, как не марширует за барабаном, левой-правой, как самый несчастный олух в инфантерии [13]?
Через шесть недель у него будет достаточно денег, чтобы продолжить свой марш, который был всем, и, несомненно, он никогда больше не увидит Марию Селестин.
20 
