4 
— Благодарю вас, мэм, — обратилась она к миссис Фишер-Симмондс. — Завтра я приведу Линду.
Мама взяла визитную карточку, которую протянула ей дама, и затем миссис Фишер-Симмондс вместе с директором удалилась.
Какое-то мгновение стояла тишина, нарушаемая только моими рыданиями, а потом все заговорили сразу:
— Какая удача! Какой счастливый случай! Вот повезло девчонке!
Но я не слушала, а только продолжала вопить, заткнув пальцами уши:
— Я не хочу в монастырь!
Мама дала мне затрещину, от которой я не устояла на ногах и упала.
— Дура! — сказала она. — Ты не понимаешь своей выгоды. Другие девчонки все бы отдали за такую возможность!
Потом она с торжествующим видом повернулась к Альфреду:
— Теперь ты, быть может, поверишь, что в девочке течет благородная кровь.
По дороге в меблированные комнаты, где мы остановились, она болтала без умолку.
— Ума не приложу, во что тебя одеть. Из красного крепдешинового костюмчика ты уже выросла. Может быть, я успею переделать на тебя свое зеленое бархатное платье. С кружевным воротником оно будет очень мило выглядеть. Ты должна быть одета скромно и со вкусом, как настоящая маленькая леди; ведь раз тебе предстоит жить с благородными девицами, тебе следует на них походить.
Но моя внешность в тот момент меня мало интересовала. Свернувшись калачиком, я горько плакала, пока не уснула.
Корзина, в которой я спала, уже давно была для меня мала, и, когда нам удавалось снять комнату с кушеткой, я спала на ней. Но такая роскошь редко выпадала мне на долю. Наше жилье становилось все скромнее и скромнее, и даже от портрета пришлось отказаться, так как программа пользовалась все меньшим спросом и приносила все меньше дохода.
Мне крупно повезло, хотя тогда я этого и не сознавала, что «Алые ласточки» получили ангажемент как раз на ту неделю, когда в театре появилась миссис Фишер-Симмондс.
Случилось так, что известные акробаты, которые должны были выступать в этом городе, в последний момент отменили гастроли. Директор телеграфировал в Лондон своему импресарио с просьбой прислать замену. Так и получилось, что «Алым ласточкам» достался хороший контракт, на который они уже и не могли рассчитывать, и этому же случаю было суждено изменить весь дальнейший ход моей жизни.
Дом миссис Фишер-Симмондс располагался в лучшей части города. Эта дама была одной из пожизненных попечительниц католического монастыря, находившегося в двух милях от города. В школе при монастыре воспитывались дети небогатых священников, врачей и адвокатов. Каждый член совета попечителей имел право раз в пять лет бесплатно определять в школу одну ученицу. Миссис Фишер-Симмондс пользовалась в округе большим влиянием, и любое ее решение принималось всеми беспрекословно. Если бы не это, мое появление в монастыре вызвало бы протесты, поскольку приходящие ученицы были по преимуществу дочерьми состоятельных торговцев и деловых людей, а все пансионерки значительно превосходили меня по социальному положению.
Позже я поняла, что миссис Фишер-Симмондс доставляло удовольствие демонстрировать свою власть. Ей нравилось видеть, как людям приходится подавлять раздражение и возмущение, повинуясь ее воле. В монастыре ей все подчинялись и боялись как огня.
Никогда не забуду ужасное чувство одиночества, охватившее меня в унылом сером здании, казавшемся мне тюрьмой, откуда нет выхода.
Заливаясь слезами, я цеплялась за маму, которая и сама плакала. Уходя, она то и дело оборачивалась и махала мне, а я стояла в дверях, сжимая в руке скомканный мокрый носовой платок. За другую меня крепко держала монахиня.
Но после того, как прошло несколько месяцев и я привыкла к новой обстановке, жизнь в монастыре мне даже стала нравиться.
Я начала расти и нормально развиваться, здоровая пища, прогулки на свежем воздухе и физические упражнения укрепили мой организм, но поначалу я очень переживала из-за своей отсталости.
Меня определили в самый младший класс, с шестилетками, потому что я была ужасно невежественна. Единственно, что я умела, так это постоять за себя. В этом я преуспела и скоро отучила всех дразнить меня.
Разумеется, меня наказывали за драчливость и за крепкие выражения, приводившие монахинь в ужас, но, что интересно, сами девочки питали ко мне нечто вроде уважения за мою отчаянность.
Конечно, я страшно скучала по дому, а от немногочисленных маминых писем, полных орфографических ошибок и порой совершенно неразборчивых, мне становилось еще хуже; она никогда не писала о том, что мне больше всего хотелось знать.
4 
