Я так сильно задрожала, что пришлось сунуть ладони под себя.
— Мы судимся не из-за того, что я могла или не могла сделать.
— Конечно, из-за этого! Иначе мы бы впустую тратили время.
— Вы ошибаетесь. Я подала в суд из-за того, что мой врач не сделал…
— Отвечайте на мой вопрос, миссис О’Киф…
—.. а точнее, она не дала мне право решать, прерывать беременность или рожать. Она должна была понять, что что-то не так, на самом первом УЗИ, она должна была…
— Миссис О’Киф, — заорал адвокат, — ответьте на мой вопрос!
Я, обессилев, откинулась на спинку кресла и прижала пальцы к вискам.
— Я не могу, — прошептала я, невидящим взглядом упершись в деревянные разводы на перилах прямо перед собой. — Я не могу ответить на этот вопрос сейчас, потому что Уиллоу уже есть. Девочка, которая любит только тонкие косички, а ни в коем случае не толстые, девочка, которая на этих выходных сломала себе бедро, девочка, которая спит с плюшевой свинкой. Девочка, из-за которой я последние шесть лет не могу спать и до утра мучаюсь вопросом, как нам прожить этот день, чтобы не вызывать «скорую». Девочка, из-за которой вся наша жизнь представляет собой череду несчастных случаев и кратких перерывов между ними. Ни на восемнадцатой, ни на двадцать седьмой неделе беременности я не знала Уиллоу, как знаю ее сейчас. Поэтому я и не могу ответить вам, мистер Букер. Правда заключается в том, что тогда выбора не было.
— Миссис О’Киф, — ровным голосом сказал адвокат, — я спрашиваю в последний раз. Вы бы сделали аборт?
Я приоткрыла рот, но тут же закрыла его снова.
— Вопросов больше не имею, — сказал он.
Амелия
В тот вечер мы ужинали без тебя. Ты сидела в гостиной с подносом и смотрела по телеку «Джепарди», ногу тебе закрепили на весу. В кухню периодически долетали сигналы неправильных ответов и голос ведущего: «Мне очень жаль, но вы ошиблись». Как будто его действительно волновало, кто там ошибся.
Я сидела между мамой и папой, как туннель между двумя отдельными окружностями. «Амелия, передай, пожалуйста, маме спаржу». «Амелия, налей папе стакан лимонада». Друг с другом они не разговаривали. И не ели — я тоже, в общем-то, не ела.
— Прикиньте, — защебетала я, — на четвертом уроке Джефф Конгрю заказал пиццу прямо в кабинет французского, а учительница даже не заметила.
— Ты собираешься рассказать мне, как сегодня всё прошло? — спросил отец.
Мать опустила глаза.
— Совсем не хочется об этом говорить. Мне хватило того, что надо было это пережить.
Молчание, как гигантское одеяло, накрыло нас всех.
— Пицца была из «Домино», — сказала я.
Отец аккуратно отрезал два кусочка от своей порции цыпленка.
— Ну что же. Не хочешь рассказывать — прочту сам в завтрашней газете. А может, и по новостям в одиннадцать передадут…
Мамина вилка звякнула о тарелку.
— Думаешь, мне легко?
— Думаешь, кому-то из нас легко?
— Как ты мог? — взорвалась мама. — Как ты мог притворяться, будто всё налаживается, а потом… Потом так поступил?
— Я тем от тебя и отличаюсь, Шарлотта. Тем, что я не играю.
— С пепперони, — провозгласила я.
Оба уставились на меня.
— Что? — спросил отец.
— Не имеет значения, — пробормотала я. Как и я сама.
Ты крикнула из гостиной:
— Мама! Я доела.
И я тоже. Хватит. Я соскребла содержимое тарелки — нетронутый ужин — в мусорное ведро.
— Амелия, ты ничего не забыла? — спросила мама.
Я недоуменно на нее вытаращилась. У меня скопилась тысяча вопросов, но ответов мне слышать не хотелось.
— К примеру, «можно, я пойду»? — подсказала мама.
— Ты у Уиллоу лучше спрашивай, — съязвила я.
Когда я проходила мимо, ты подняла глаза.
— Мама меня услышала?
— Ничего она не услышала, — сказала я и вихрем взлетела по лестнице.
Что со мной такое? Живу я нормально. Не болела. Не голодала, не сирота, не подорвалась на мине и не осталась калекой. И всё же мне было мало. Во мне зияла какая-то дыра, и всё, что я принимала как должное, просыпалось сквозь нее, как песок.
Мне казалось, что я съела дрожжи, что зло, вызревавшее во мне, выросло в два раза. Я попыталась блевануть, но не хватило пищи. Я хотела бежать босиком, пока стопы не закровоточат. Я хотела закричать, но так давно молчала, что уже разучилась.