148 
В четверг, 27 октября, начался суд. Список присяжных был утвержден без единого отвода. Затем защитники Брауна, вопреки его воле, попробовали прибегнуть к ссылке на его невменяемость. Тогда Джон Браун, приподнявшись с носилок, сказал:
«Я с презрением отвергаю эту жалкую попытку представить мои действия в неверном свете, тем более, что она была сделана теми, кто должен был бы придерживаться совсем иной линии поведения в отношении меня, если у них вообще есть линия поведения… Я ни в коей степени не считаю себя безумным и отвергаю, поскольку это в моих силах, все попытки оправдать мои действия подобными заявлениями». В пятницу к Джону Брауну прибыл адвокат из Массачусетса, который помимо своей помощи в его защите предложил ему также помощь в организации побега. Джон Браун категорически отказался от побега, но с радостью согласился принять любую другую помощь как от этого адвоката, так и от двух других адвокатов, посланных Джоном Э. Эндрью и его друзьями. Судья грубо отказал адвокатам Джона Брауна, когда они просили дать им время на подготовку к защите, но, несмотря на это, суд затянулся до понедельника. Когда вечером этого дня присяжные наконец вышли из комнаты совещаний, обширное помещение суда, говоря словами Редпата, было заполнено людьми на всем пространстве от перил, отгораживавших скамью подсудимых, и до входных дверей и даже за ними. В наступившей напряженной тишине зрители, вытянув шеи, следили, как развертывался последний акт суда над старым Брауном.
Секретарь суда зачитал обвинительный акт и спросил: «Господа присяжные заседатели, к какому решению вы пришли? Виновен или не виновен подсудимый Джон Браун?»
«Виновен», — последовал на это ответ старшины присяжных. «Виновен ли он в измене, заговоре, подстрекательстве рабов и свободных людей к восстанию и в совершении убийства?» «Да».
«Во время опроса присяжных, — продолжал Редпат, — вся огромная толпа хранила молчание. Не было слышно ни восклицаний радости, ни выражения чувства удовлетворенной мести, хотя всего за минуту перед этим люди выкрикивали угрозы и призывали проклятья на голову Джона Брауна. Это странное оцепенение продолжало владеть толпой и в течение всего времени, которое потребовалось для выполнения различных юридических формальностей. Сам Джон Браун также не произнес ни слова; он спокойно поправил свой тюфяк и затем снова лег на него». В следующую среду суд собрался для вынесения приговора Джону Брауну. С трудом держась на ногах, Браун подошел к своему месту и стоял неподвижно в течение всего времени, которое потребовалось для зачтения приговора. Призрачный свет газовых рожков освещал огромный зал суда и бледное лицо Брауна. «Можете ли вы, — спросил его секретарь суда, — указать на какие-либо обстоятельства, которые давали бы вам право требовать для вас отмены смертного приговора?»
Тогда, подавшись вперед, Джон Браун тихо и в то же время твердо ответил: «С разрешения суда, я хотел бы сказать несколько слов. Во-первых, я отрицаю предъявленные мне обвинения, за исключением того, что я действительно намеревался освободить рабов. Я думал, конечно, что моя новая операция удастся мне так же хорошо, как и прошлой зимой в Миссури, где я освободил рабов, провел их через всю страну и доставил затем в Канаду. Это все, что я собирался сделать, только в больших размерах. Я никогда не замышлял убийства или измены, я не собирался уничтожать чужую собственность, подстрекать рабов к бунту или организовывать восстание».
День 2 декабря, день, в который суждено было умереть Джону Брауну, выдался ясным. За сутки до этого ему было разрешено проститься со своей женой, а сейчас он должен был в последний раз навестить своих товарищей: сначала Шилдса Грина и Копландса, затем потерявших спокойствие духа Кука и Коппа и, наконец, непреклонного Стефенсона. Потом его повезли к месту казни, куда с раннего утра были согнаны три тысячи солдат, окруживших сплошным кольцом как саму виселицу, так и пространство вокруг нее на расстоянии пятнадцати миль в окружности. Старик без чьей-либо помощи спустился на землю. Не дожидаясь приказа, он направился к виселице; медленно поднялся по десяти ступеням на площадку. Здесь он остановился, чуть согбенный, с белой бородой, развеваемой ветром, глядя на низкие округлые горы, где народ собрался, чтобы смотреть. Эвис и шериф поднялись на площадку.
Старик пожал руку тюремщику.
«У меня нет слов, чтобы поблагодарить вас за вашу доброту, — сказал он. — Прощайте».
148 
