79 
– Минуточку, – дошло до Льва. – Ходжа, чего он хочет?
– Если мы осчастливили его дом своим приходом, то своим уходом – просто вознесём его в райские кущи, – сурово подсказал Насреддин, пристально глядя в пристыженные глазки башмачника.
– Ахмед, ты непрозрачно намекаешь, что мы должны отвалить?
– Кто? Я?! Да разрази меня шайтан огромным чирием на поясницу! Да отсохни мой язык, как осенний лист чинары! Да поглотят мою печень муравьи, растаскивая её по кусочку! Да ниспошлет Аллах паршу на мою бритую голову! Да иссякнет животворящий сок в моих… Просто я сегодня такой больной, такой усталый – где уж мне принимать дорогих гостей? Может, всё-таки в чайхану, а, ребята? И без меня… желательно.
Друзья переглянулись. Ослик, сунув морду, обозрел диспозицию и коротко всхрапнул, как бы говоря: «Мочите его, братаны. На улице никого нет, ежели чё – я посемафорю». Видимо, и сам башмачник прочёл приговор в обоюдном молчании Льва и Ходжи. Он невольно попятился, запнулся о брошенные тапки, опрокинувшись на старый коврик:
– А-а-а-а! Ну, бейте меня! Убивайте меня! Режьте меня живьём, раз так вам всем хочется-а-а!!!
– Пойдём, Лёва-джан… – тихо повернулся Насреддин. – Если прямое дерево изогнуло под лёгким ветром свой ствол, представь, как оно будет гнуться под настоящей бурей? Нам лучше уйти до урагана…
– Эх, Ахмед, Ахмед… – Оболенский горько вздохнул, сплюнув себе под ноги. – Был мужиком, а сейчас орёшь, как стыдливая старуха на приёме у рентгенолога. Деньги-то наши ещё не все в расход пустил? И не верещи… Аллах тебе судья, мы рук марать не будем…
– Какие деньги?! – взвился уязвленный в самое сердце башмачник. – Кому нужны ваши деньги?! Вон они, в углу, в мешочке, забирайте к иблису!
– Тогда какого ты тут…
– Не выражайся в доме мусульманина! Пришёл, нашумел, нагрубил… Я вам не подряжался всю жизнь за кебабом на палочках бегать! У меня, может… дела свои. Я, может… ко мне тут… прийти должна… должны… а тут вы со своей пьянкой! У, злостные нарушители законов Шариата…
– Ба-а… – ошалело вытаращился Оболенский, – так у тебя тут вовсю кипит личная жизнь?! Что ж ты сразу не сказал, харя твоя немытая… Ходжа, но это же в корне меняет дело! За это надо выпить!
Домулло солидно кивнул, башмачник уронил лицо в ладони и глухо зарычал, но в эту минуту в лавку кубарем влетел перепуганный Рабинович, и раскатистый женский бас оповестил:
– Тьфу, зараза, понаставили тут… Ахмед, ты уже дома?
* * *
Лучше прогневить Аллаха, чем женщину.
Из стенаний вынужденных евнухов
То, что вошло в лавку следом, – трудно назвать одним словом. Одной фразой? Попробуем… Тогда это примерно звучало бы так: «В дом вошла Женщина с Большой Буквы!» Причём с самой большой. В Оболенском было под два метра, да с метр в плечах. Так вот, вошедшая красавица вряд ли была намного ниже и уж никак не уже в груди. Даже наоборот, за счет впечатляющего бюста, более напоминающего два четырёхлитровых кувшина, девушка казалась куда крупнее Багдадского вора. Лицо округлое, нос крупный, губы пухлые, щёки румяные, брови чернёные; одета в свободное зелёное платье, синие шаровары и ярко-красные туфли без задников. Но самое удивительное, что на ней не было чадры! Так, лёгкая серебристая вуаль на расшитой тюбетейке, и всё…
– Салам алейкум, уважаемые! Ахмед, тебя что здесь, обижают?!
– Нет, нет! – поспешил встать с пола влюблённый башмачник. – Ты… я… о! Позволь представить тебе двух моих, самых любимых, друзей!
– Не поняла-а… – В голосе девушки зазвучала явная смесь ревности и недоверия. – Ты не говорил, что у тебя есть другие любимые друзья… кроме меня!
– О свет моих очей! Как ты могла подумать?! Они… любимые, но не в этом смысле… Ты для меня – единственная и неизменная любовь, вот уже второй день сжигающая пожаром страсти моё бедное сердце!
Оболенский и Ходжа молчали как рыбы, прижавшись к стене и не делая ничего, что могло бы быть истолковано как непредумышленная угроза. Впечатляющий объём бицепсов у девицы читался даже через свободного покроя одежду. Пока она не проявляла особой агрессии, но возражать ей почему-то не хотелось. Как, собственно, и вообще раскрывать рот без разрешения…
– О мой нежный персик!
– О моя спелая дынька!
Вслед за этим последовали бурные восхищения друг другом, тихие поцелуи и довольно откровенные объятия. Пользуясь тем, что влюблённые несколько отвлеклись, Лев подпихнул в зад распластанного на полу Рабиновича, делая ему знак сваливать побыстрее. Ослик кивнул и уполз по-пластунски, прижав уши к спине и заметая след кисточкой хвоста.
79 
