Дмитрий еще немного помолчал, как бы давая всем возможность обдумать сказанное, а потом, совершенно неожиданно закончил:
— Однако, если решим драться… будем драться! Я тебе, Минь, тогда старшинство верну, потому что приказ сотника нам будет уже по боку.
У костра повисла тишина, Дмитрий сначала сумел произвести на слушателей впечатление ушата холодной воды, а потом огорошил неожиданной концовкой своей речи. Даже Матвей перестал бормотать себе под нос, отвел взгляд от огня и уставился на нового старшину.
— Изрядно! — прервал паузу Илья. — Слышу слова, мужа достойные. Умственно и с предвидением.
— А сам-то, что скажешь? — прервал комплименты Мишка.
— Сам? — Илья поскреб в бороде. — Расскажу-ка я вам, ребятушки, про один случай. Жил в Огневе человек, немолодой уже — за полвека ему перевалило…
— Митюха! — раздалось с края поляны. — Поднимай своих молокососов! Пора!
* * *
Над острогом стоял сплошной ор, слагающийся из детского плача, женских причитаний и мужской ругани — детей от четырех до десяти лет распихивали по телегам. Младшая стража пришла рановато, ничего еще оказалось не готово, и отрокам было велено ждать на другом берегу Кипени, не переезжая через мост.
Острог под ночным небом, усыпанным яркими звездами, с противоположного берега реки представлял собой прямо-таки кадр из какого-то сказочного мультфильма — темная громада, подсвеченная с одного бока луной, сияющая изнутри отсветом множества факелов и зеркально отражающаяся в водах Кипени. Только вот, благостность этой картины начисто опровергалась звуковым фоном, более подходящим фильму о зверствах оккупантов на захваченной территории.
Ждать пришлось долго, что-то там в остроге у ратников не ладилось, и «господа Совет» снова собрались вокруг Дмитрия.
— Ты нам что-то рассказать хотел. — Напомнил Мишка Илье.
— А, да! Так вот: жил, значит, в Огневе дед. Не так, чтобы старый, но за полвека перевалило. И жил он не как все люди, а один с четырьмя бабами. За что уж ему такое наказание выпало, не знаю, а только всей семьи у него было: две внучки, теща и старшая тещина сестра. И еще скуповат он был, недаром же прозвание имел Брезетя.[6] Вот, значит… и сам-то Брезетя уже немолод был, теща его уж и совсем древней сделалась, а сестра ее старшая и вовсе ветхая. Да еще и страшна, как смертный грех, и замужем никогда не была, а через это и в уме повредилась — каждый день все жениха ждала, прихорашивалась, да наряжалась.
Сами понимаете, что характер у Брезети от такой жизни был хуже некуда, а внучки, как на грех, красавицы писанные и в самой поре — одежа на них чуть не дымилась, так парни пялились. Брезетя же, однако, все сватовства заворачивал — все выгадать что-то хотел на замужестве внучек.
— Ну, и каким боком это к нам? — поинтересовался Демьян.
— Сейчас, погоди, до сути дойду. Как девки обувку за ворота мечут, на суженого-ряженого гадая, знаешь?
— Ну, в ночь перед Рождеством…
— Это сейчас перед Рождеством, а раньше… неважно, все равно зимой, давний обычай. Так вот: в ночь, когда это гадание свершаться должно было, у забора Брезети чуть ли не толпа гуляла — женихов собралось поболее десятка. По обычаю-то прохожий случайным должен быть, да кто ж поверит-то, что столько народу случайно по нескольку раз туда-сюда по одному месту ходит, да еще ночью?
Пугнул Брезетя внучек, чтобы не высовывались, собрал по всему дому всякую старую, рваную обувку, заложил в каждую по полену, чтоб поувесистее было и шумнул слегка за забором, вроде, как девки гадать собрались. Женихи, конечно, к этому месту, как мухи на мед, а Брезетя высунулся и как начал в них обувку с поленьями метать! На улице крик, стон, женихи разбегаются, а Брезетя орет: «Куда ж вы, люди добрые? У меня еще много рванья осталось! Всем хватит, налетай!»
Куда там, все разбежались, осталось только двое. Один сидит на снегу — за разбитый нос держится, другой без памяти валяется — в голову прилетело. Берет тогда Брезетя тещу и сестру ее, умом ущербную, и выводит на улицу. Подходит к тому, что за разбитый нос держится и говорит: «Радуйся, человече, счастье-то какое тебе привалило! Выпало на тебя гадание, вот твоя суженая!», и указывает на тещу. Жених глазами похлопал, похлопал, а потом как вскочит, да как дернет вдоль по улице, только снег, как из-под скакуна, в разные стороны.
К тому времени, как раз и на голову ушибленный очухался — сел и оглядывается, видать, вспоминает: где он, что с ним и зачем? Подходит к нему Брезетя и говорит те же слова ласковые, что и первому, который с разбитым носом, но указывает уже не на тещу, а на сеструху ее. А та, дурища, обра-адовалась! Наконец-то и для нее жених сыскался! Запела чего-то и даже приплясывать принялась. Под женихом от такого зрелища аж снег подтаивать начал — мало того, что поленом в сапоге по голове огреб, так еще и диво такое перед ним выплясывает! Как на грех, у тещиной сестрицы нога подвернулась, и она так на суженого ряженого и обрушилась. Думаете, убилась? Ничего подобного! Целоваться полезла!