61 
— Разве здесь есть нацисты? — спросил я.
— Конечно. Здесь все перепуталось. Где сейчас немцы?
— В окрестностях их нет.
— Говорят, должна прибыть военная комиссия. Слышали вы что-нибудь об этом?
— Нет.
— Комиссия будет освобождать из лагерей нацистов. Но вместе с ней явятся и гестаповцы. Вы ничего об этом не знаете?
— Нет.
— Но ведь немцы не должны хозяйничать в неоккупированной зоне.
— Держи карман!
— Вы ничего об этом не знаете?
— Ничего, кроме слухов.
— От кого известия для Елены Бауман?
Я помолчал.
— От ее мужа. Он на свободе.
Вторая женщина засмеялась.
— Ну, ему придется раскрыть рот!
— А можно пройти в столовую? — спросил я.
— Конечно! Вы не француз?
— Эльзасец.
— Вы боитесь? — спросила вдруг вторая женщина. — Отчего? Вы что-нибудь скрываете?
— А есть сегодня хоть один, которому нечего скрывать?
— Вам виднее, — ответила первая.
Вторая ничего не сказала. Она уставилась на меня так, словно я был шпион. От нее резко пахло ландышами. Запах духов бил в нос.
— Спасибо, — сказал я. — Где столовая?
Первая женщина объяснила мне, как туда пройти. Я двинулся через полумрак барака, будто сквозь строй. По обеим сторонам всплывали бледные лица, испытующие глаза. Мне казалось, будто я попал в царство амазонок. Потом я опять очутился на улице, под жарким солнцем, и снова меня охватило затхлое дыхание неволи.
Я никогда не думал, была ли Елена здесь верна мне. Это уже не имело значения. Нам выпало слишком много испытаний, и у нас не осталось ничего, кроме стремления выжить во что бы то ни стало. Все остальное исчезло. Даже если сомнения и мучили меня в Леверне, — это был бред, пугающие образы, которые я сам придумывал, прогонял и опять вызывал.
Теперь я стоял посреди ее спутниц. Я наблюдал за ними вечером у ограды, я видел их сейчас — голодных женщин, которые уже много месяцев были одни. В неволе они не перестали быть женщинами, теперь они даже еще сильнее чувствовали это. Что же им оставалось?
В бараке, где была столовая, бледная женщина с рыжими волосами продавала разную снедь. Ее окружали несколько других.
— Что вам надо? — спросила она.
Я подмигнул, показал головой в сторону и пошел к двери. Она быстро окинула глазами своих клиентов.
— Через пять минут, — прошептала она. — Хорошие или плохие?
Я понимал, что она спрашивала о новостях.
— Хорошие, — сказал я и вышел в соседнюю комнату.
Через несколько минут женщина подошла ко мне.
— Надо быть осторожней, — сказала она. — Вы к кому?
— К Елене Бауман. Она здесь?
— Зачем?
Я молчал и разглядывал веснушки у нее на носу. Глаза ее беспокойно бегали.
— Она работает в столовой?
— Чего вы хотите? Вы монтер? — спросила она. — Для кого вам нужны эти сведения?
— Для ее мужа.
— Недавно один вот так же выспрашивал о другой женщине. Через три дня ее увезли. Мы условились, что она обязательно сообщит нам, если все будет хорошо. Мы не получили от нее никакого известия. Вы лжете, вы вовсе не монтер!
— Я ее муж, — сказал я.
— А я Грета Гарбо[20], — усмехнулась женщина.
— Я не стал бы спрашивать ни с того ни с сего.
— О Елене Бауман многие спрашивают, — сказала женщина. — Ею интересуются весьма заметные люди. Хотите вы, наконец, знать правду? Елена Бауман умерла. Она умерла две недели назад, и ее похоронили. Вот вам правда. А сначала я думала, что вы принесли известие с воли.
— Она умерла?
— Умерла. А теперь оставьте меня в покое.
— Она не умерла, — сказал я. — В бараках говорят другое.
— В бараках болтают много чепухи.
Я посмотрел на рыжую.
— Вы не передадите ей записку? Я уйду, но я хотел бы оставить письмо.
— Зачем?
— Как зачем? Письмо ничего не значит. Оно не убивает никого и не выдает.
— Вы в этом уверены? — насмешливо сказала женщина. — Давно ли вы живете на свете?
— Не знаю. Мне удавалось жить только частями, с большими перерывами. Я мог бы купить у вас карандаш и кусок бумаги?
— Там есть и то, и другое, — она показала на маленький столик. — Чего ради вы хотите писать мертвой?
— Сейчас это делают довольно многие.
Я написал на куске бумаги: «Элен, я здесь, на свободе. Приходи сегодня вечером к ограде. Буду ждать».
Я не стал заклеивать письмо.
61 
