Перво всё про волков. Какой они ужасный вред приносят колхозам и государству. Что ни год, говорит, в нашей стране миллион голов скота через них недосчитывают — на двадцать миллионов рублей убытка. А что на людей волки бросаются, — это, говорит, больше бешеные. Ну, раненый волк если, тоже может кинуться. А так — нет. Здоровый волк человека боится. Со страху про него и люди сказки рассказывают. Куда, говорит, ни приедешь, всюду один рассказ:
— У нас в колхозе, правда, случаев не было. А вот из дальней деревни шла зимой учительница в город, в район, так ее — это уж верно! — волки съели. Утром едут колхозники, — глядь — на дороге одни каблучки лежат да косыночка.
Смешно мне стало: ведь и у нас в деревне точка в точку такие страхи рассказывали!
А старичок дальше да дальше: про всяких разных зверей, про охоту на них. Как охотники врут, — такие историйки рассказал — животики надорвешь!
Я и не заметил, как мы к нашей Луговой подошли.
— Ну, хозяин, — говорит старичок, — пустишь к себе ночевать?
Я скорей к мамке, всё ей про него рассказал. Пустила она — и крынку молока поставила.
Утром дяденька говорит:
— Веди, — говорит, — меня, Ванюша, к вашим пастухам. Пастухи всегда всё про волков знают.
Я повел его вдоль Быстрянки, потом по ручью в лес: там у нас весной пастьба.
Дед Макар, пастух наш, на пеньке сидел, грелся на солнышке. Федька, подпасок, за коровами, которые от стада отбились, бегал с кнутом, а как нас приметил, — сейчас пришел.
Дед Макар — он тугой на ухо — долго не мог в толк взять, про чего это у него дяденька-охотник спрашивает. А как разобрал, только головой затряс.
— И-и, милый, — говорит, — какие те волки! Волки у нас еще с той ерьманской войны совсем повывелись, бог миловал. Ты в Исток иди, иди в Устьреку: там, бают, объявились.
А Федька-подпасок говорит:
— А я два раз видел. Один раз утром, другой раз вечером, как стадо домой гнать. Эвон там, эвон за ручьем-то, на горушке. Только это не волк был — собака. Паршивая такая — шерсть клочьями лезет. Я на нее как щелкнул кнутом, она — порск! Смехи! Я сам перво думал — волк. А она, вишь, собака какая трусливая; от хозяина, верно, убежала. Дяденька засмеялся.
— А скажи, герой, — говорит, — уши у нее торчком, хвост крюком?
— Уши торчком, — Федька говорит, — а хвост поленом: между ног со страху поджала.
— Утром куда же эта собачка шла?
— Туды вон, — Федька махнул кнутовищем по ручью в лес. — А вечером оттуда.
— Ну, значит, тут по ручью и надо искать ее. Тут у нее и щенята.
— Дак это никак твоя собачка, дяденька? — догадался Федька. — Щениться, значит, ушла. Однако, чай, там нипочем ее не найти: болото здесь в лесу, чаща такая — всё равно как стена.
А дяденька всё посмеивается:
— Ошибся, милок: не моя это собачка. Собачка эта вовсе бесхозная. А вот скоро, надеюсь, будет моя. Пойду ее искать.
Сам мешок с себя снял, на спину перевесил, штаны закатал выше колен, взял ружье в руки и прямо в ручей да в лес.
Я только спросить у него успел:
— А что же, дяденька, охотницкие сапоги себе не заведете? В сапогах способнее.
— А на что они летом-то! — ответил. — Вода теплая. А в сапоги-заколенники попадет вода, потом мучайся с ними. Летом, брат, охотнику обувь нужна, как решето: войдет вода и выйдет. Беги, Ванюша, в школу — опоздаешь. Вечером тебе щеночка принесу.
Целый день я всё про этого щеночка думал: неужто волчонка принесет?
Долгий тот день показался мне. Уж солнце зашло, смеркаться стало; тут только пришел дяденька.
— Обманул, — говорит, — я тебя, Ваня: нет щеночка. И замолчал. Так, молча, поужинал и спать лег.
Я вижу: расстроенный, и уж спрашивать у него ни о чем не стал.
На другое утро он ушел до света, я еще спал. И к ночи вернулся — простой опять. И уж о щеночке ни слова.
Задумчивый. Что-то под нос себе бормочет. Некоторые слова я разобрал:
— Ошибка, ошибка. Всё может быть… Экая хитрая бестия!
Стали спать укладываться. Вдруг он говорит:
— Ванюшка! Никак завтра воскресенье? — Воскресенье и есть, — говорю.
— И в школу тебе не идти? — А как же: выходной ведь.
— Так слушай, милок! Помоги мне. Пойдем со мной завтра с утра. А то там, понимаешь, такой чертов переплет в ивняке-то — никак мне не пробиться. А ты ростом невелик — пролезешь.
Хорошо — мамки в избе не было. Сейчас бы заругалась: