46 
— Что-что?
Харри резко выпрямился:
— Ничего. Запомни имя. И проваливай домой к этой своей жизни.
Послышалось звяканье колокольчика.
Харри прекратил полировать прилавок. Рука его бессильно застыла. Казалось, она лежит на ледяном мраморе.
Астрид Монсен, сорока пяти лет, зарабатывала себе на жизнь переводами с французского, которыми занималась в кабинете своей квартиры на Соргенфри-гате. Мужчины у нее в доме не было, зато была аудиокассета с записью лая своры собак, которую она каждую ночь неизменно подключала к домофону. Харри пришлось выслушать звук неторопливых шагов и звяканье как минимум трех замков, прежде чем дверь слегка приоткрылась и за ней показалось веснушчатое личико в обрамлении черных кудряшек.
— Ух ты! — непроизвольно вырвалось у нее при виде внушительных габаритов Харри.
Хотя лицо женщины было ему незнакомо, у Харри возникло ощущение, что он уже видел ее раньше. Быть может, оттого, что в свое время Анна весьма подробно рассказывала ему о своей боязливой соседке.
— Харри Холе, убойный отдел, — представился он, показывая ей удостоверение. — Простите, что беспокою вас так поздно. У меня есть несколько вопросов насчет того вечера, когда умерла Анна Бетсен.
Харри попытался придать своей улыбке максимум обаяния, видя, что дамочка все еще не в силах прикрыть широко распахнутый от изумления рот. Краем глаза он заметил, что за стеклом соседской двери колыхнулась занавеска.
— Могу я войти, фру Монсен? Это займет совсем немного времени.
Астрид Монсен отступила на пару шагов, и Харри воспользовался этим, чтобы протиснуться внутрь и закрыть за собой дверь. Теперь он мог по достоинству оценить все великолепие афропрически хозяйки. Выкрашенные в иссиня-черный цвет завитые волосы обрамляли маленькое бледное личико на манер гигантского черного нимба.
Они стояли друг против друга в скудно освещенной прихожей, украшенной сухими цветами и плакатом в раме из Музея Шагала в Ницце.
— Вы раньше меня видели? — спросил Харри.
— Что… что вы имеете в виду?
— Просто видели ли вы меня раньше? Мне приходится бывать во многих домах.
Рот ее безмолвно раскрылся и снова закрылся. Она решительно покачала головой.
— Прекрасно, — сказал Харри. — Во вторник вечером вы были дома?
Женщина неуверенно кивнула.
— Что-нибудь видели или слышали?
— Ничего, — ответила она. На взгляд Харри, как-то уж слишком поспешно.
— Не торопитесь, подумайте, — сказал он, пытаясь изобразить дружелюбную улыбку, что было нелегко, ибо это выражение нечасто появлялось на его лице.
— Совсем ничего, — повторила женщина, не отрывая глаз от двери за спиной у Харри. — Абсолютно.
Выйдя на улицу, Харри закурил. Он слышал, как Астрид Монсен накинула дверную цепочку, стоило ему только выйти из квартиры. Сразу же. Она была последней из опрошенных, и теперь он мог констатировать, что никто из соседей в тот вечер, когда умерла Анна, не видел и не слышал в подъезде ни его, ни кого-либо другого.
Сделав всего пару затяжек, он отбросил сигарету.
Вернувшись домой, Харри долго сидел в своем любимом кресле, созерцая красный глазок телефонного автоответчика, прежде чем решился наконец нажать на кнопку воспроизведения записи. Сообщений было два: Ракель желала ему спокойной ночи, а какой-то журналист желал получить комментарии насчет двух ограблений. Потом Харри отмотал пленку назад и прослушал сообщение от Анны: «И будь добр, надень, пожалуйста, те джинсы, которые мне всегда так нравились!»
Он провел рукой по лицу. Вынул кассету из автоответчика и швырнул ее в мешок для мусора.
За окном продолжал накрапывать дождь. Харри сидел, тупо переключая пультом телевизионные каналы. Женский гандбол, реклама мыла, телевикторина, победитель которой может стать миллионером. Харри остановился на передаче шведского телевидения, в которой некий философ вел дискуссию со специалистом по социальной антропологии о сущности понятия «месть». Один из них утверждал, что такая страна, как США, которая выступает за защиту определенных духовных ценностей — свободы и демократии, — несет моральную ответственность за свершение возмездия в случае нападения на нее, ибо данное нападение будет одновременно и атакой на защищаемые ею ценности. Лишь обещанное возмездие — и неотвратимость его свершения — может защитить столь уязвимую систему, как демократия.
46 
