47 
Ушла я из церкви с уверенностью, что черно-золотая Дева меня выслушала. Мне кажется правильным, что покровительницей Оахаки является женщина, мать, а не сын или отец, которые никогда не сумеют утешить так, как она. В XVI веке священники не показывали индейцам распятого Христа, дабы не внушить им идею о побежденном Боге. Позже этот образ широко распространился в Оахаке, и Христос был приобщен к древнему местному культу смерти. Католической церкви повезло, что удалось добиться подобного синкретизма. С образом Пресвятой Девы, разумеется, подобных проблем не возникало.
Базилика расположена в самом чудесном месте города. Ее колокольни-близнецы с одинаковыми куполами смотрят на площадь, где в тени густых индийских лавров раскинулось огромное кафе-мороженое. Полотнища, свисающие с окон Университета Бенито Хуареса, напоминают об очередной забастовке. Рядом высится величественное здание муниципалитета.
Я побродила по площади, зашла в кафе, этот сад наслаждений, пробежала глазами названия и подумала, что тут их придумывать умеют: «Гуана-бана», «Маней», «Маленький лавр», «Оахакский поцелуй», «Поцелуй ангела», «Тамаринд», «Лепесток розы». Последнее показалось мне особенно соблазнительным, и, попробовав мороженое, я поняла, что это вовсе не метафора: я действительно ела лепесток за лепестком.
Ступая по брусчатке старинной соседней улочки, я подняла глаза, и моему взору открылось прекрасное в своей торжественной простоте зрелище. Между двумя домами на проволоке было развешано белье, и танец белых простыней на ветру очеловечивал пейзаж, напоминая, что я иду не по обетованной — по обычной земле. Вдали раздался свисток точильщика — раньше мы слышали его так часто, а теперь почти не слышим вовсе, и все же в любом городе, населенном людьми, которые по-прежнему делятся на мужчин и женщин и по-прежнему точат ножи, он нет-нет да прозвучит.
В это сухое время года солнце превращает улицы в раскаленное марево, и остается только молиться, чтобы пошел дождь и его длинные серебристые струи омыли мостовую и меня.
Проголодавшись, я зашла в столовую на рынке, что позади базилики, и вскоре мягкие, белые, влажные плетеные косы оахакского сыра на зеленой глиняной тарелке пали жертвами моего разыгравшегося аппетита. Царившая вокруг толчея мешала сосредоточиться, и во мне вновь всколыхнулись те же чувства, в которых я тщетно пыталась разобраться.
Я— Роса Альвальяй, мне пятьдесят четыре года, родилась в центральном районе Чили, в городе Сан-Фернандо, в семье, принадлежащей к непонятному среднему классу, и с детства привыкла не стремиться к недостижимому. Во мне нет ничего необычного, я переживаю тот период, когда жизнь идет на убыль (один испанец в древности молился о часах, что уже сочтены), и мне достаточно простого участия, одного сочувственного взгляда, чтобы все мои печали испарились. Я никогда не знала того, что именуют красивой жизнью. Ни один мужчина уже не назовет мое тело «вместилищем меда, сладкого и горячего», и не прошепчет «душа моя, ангел мой», как Сантьяго Бланко в своем романе, описывая К.Л.Авилу. Я не писательница, я никуда не исчезала, и никто не посвятит мне книгу, как он посвятил ей «Волчицу», экземпляр которой я видела сегодня утром в голубом доме: «Лусии, моему кусочку земли, соединившему наконец свои два берега». У меня всегда был и будет только один берег.
Я встаю из-за стола и снова пытаюсь дозвониться в Чили. Пока не дозвонюсь, буду попусту терять время, предаваясь всяким бредовым размышлениям, поскольку только в праздности мысли дают себе волю.
Если это К.Л.Авила, она не перестанет писать. (Как будто, пока она пишет, смерть над ней не властна.) Я поняла это, прочитав первую из отпечатанных страниц, лежавших рядом с компьютером, и не только потому, что наверху было написано «Глава четвертая», но и потому, что язык прозы ни с чем не спутаешь. Все могло умереть: «черный роман», Памела Хоторн, К.Л.Авила, но только не страсть выдумывать истории и рассказывать их. В тот момент, притаившись в кабинете голубого дома, я испытала от этой мысли огромное облегчение и позже, ища разгадку, пришла к выводу: ее мания обретала смысл только благодаря таланту, и безумное бегство было бы невозможно, если бы не призвание, требующее одиночества. Преимущество писателя состоит в том, что он может работать, полностью отрешившись от окружающего мира и себе подобных, чем не многие на земле могут похвастаться. Еще один укол зависти, впору сбиться со счета.
47 
