– Измена! – воскликнул Генрих, прочтя письмо. – У Беарнца был выработан план, а я и не подозревал этого.
– Сынок, – возразил Шико, – ты ведь знаешь пословицу: «В тихом омуте черти водятся».
– Иди ко всем чертям со своими пословицами!
Шико тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание.
– Нет, останься.
Шико остановился.
– Кагор взят! – продолжал Генрих.
– Да, и лихим манером, – ответил Шико.
– Так, значит, у него есть полководцы, инженеры!
– Ничего у него нет, – возразил Шико. – Беарнец для этого слишком беден, он все делает сам.
– И… даже сражается? – спросил Генрих с оттенком презрения.
– Видишь ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления сразу бросается в бой – нет! Он – как те люди, которые, прежде чем искупаться, пробуют воду. Сперва пальцы у него становятся влажными от холодного пота, затем он готовит к погружению грудь, ударяя в нее кулаками и произнося покаянные молитвы, затем лоб, углубившись в философические размышления. Это занимает у него первые десять минут после первого пушечного выстрела, а затем он очертя голову кидается в гущу сражения и плавает в расплавленном свинце и в огне, словно саламандра.
– Черт побери! – произнес Генрих. – Черт побери!
– Могу тебя уверить, Генрике, что дело там было жаркое.
Король вскочил и принялся расхаживать по залу.
– Какой позор для меня! – вскричал он, заканчивая вслух мысль, начатую про себя. – Надо мной будут смеяться, сочинять песенки. Эти прохвосты гасконцы нахальные пересмешники. Я так и вижу, как они скалят зубы, наигрывая на волынке свои визгливые мотивы. Черти полосатые! Какое счастье, что мне пришла мысль послать Франсуа подмогу, о которой он так просил. Антверпен возместит Кагор. Север искупит ошибку, совершенную на юге.
– Аминь! – возгласил Шико. Доедая десерт, он деликатно орудовал пальцами в вазочках и компотницах на королевском столе.
В эту минуту дверь отворилась, и слуга доложил:
– Господин граф дю Бушаж.
– Что я тебе говорил, Шико? – воскликнул Генрих. – Вот и добрая весть пришла… Войдите, граф, войдите!
Слуга отдернул портьеру, и в дверях, словно в раме, появился молодой человек, имя которого было только что произнесено. Казалось, глазам присутствующих предстал портрет во весь рост кисти Гольбейна или Тициана.
Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.
– Ты все так же бледен, – сказал ему король, – все так же мрачен. Прошу тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне приятные вести с таким скорбным лицом. Говори скорее, дю Бушаж, я жажду услышать твой рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сынок?
– Да, сир.
– И, как вижу, не мешкая.
– Со всей скоростью, сир, с какой человек может шагать по земле.
– Добро пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном?
– Антверпеном, сир, владеет принц Оранский.
– Принц Оранский? Что же это значит?
– Вильгельм, если вы так предпочитаете.
– Как же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?
– Да, сир, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.
– Он покинул свое войско?
– Войска уже нет, ваше величество.
– О! – простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. – А Жуаез?
– Сир, мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы. Затем прикрывал отступление и, наконец, собрав немногих уцелевших от разгрома людей, составил из них охрану для герцога Анжуйского.
– Разгром! – прошептал король. Затем в глазах его блеснул какой-то странный огонь, и он спросил:
– Значит, Фландрия потеряна для моего брата?
– Так точно, ваше величество.
– Безвозвратно?
– Боюсь, что да.
Чело короля начало проясняться, словно озаренное какой-то невыраженной мыслью.
– Бедняга Франсуа, – сказал он, улыбаясь. – Не везет ему по части корон! У него ничего не вышло с наваррской короной, он протянул было руку к английской, едва не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю Бушаж, что ему никогда не быть королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет!
– Эх, господи боже мой! Так всегда получается, когда чего-нибудь очень хочешь, – торжественным тоном произнес Шико.
– Сколько французов попало в плен? – спросил король.
– Около двух тысяч.
– Сколько погибших?