16 
– Рошфор не был в числе моих друзей: напротив, он мой заядлый враг, верный слуга кардинала. Я думала, что это вам известно.
– Настолько хорошо известно, – ответил Мазарини, – что мы приказали засадить его в Бастилию.
– Он вышел оттуда? – спросила королева.
– Будьте покойны, он и теперь там; я заговорил о нем только для того, чтобы перейти к другому. Знаете ли вы д’Артаньяна? – спросил Мазарини, глядя на королеву в упор.
Удар пришелся в самое сердце.
– Неужели гасконец проболтался? – прошептала Анна Австрийская. Потом прибавила громко: – Д’Артаньян? Подождите, да, в самом деле, это имя мне знакомо. Д’Артаньян, мушкетер, который любил одну из моих камеристок? Ее, бедняжку, потом отравили.
– Только и всего? – сказал Мазарини.
Королева удивленно посмотрела на кардинала:
– Но, кардинал, кажется, вы подвергаете меня допросу?
– Во всяком случае, – сказал Мазарини со своей вечной улыбкой, все тем же сладким тоном, – в вашей воле ответить мне или нет.
– Изложите свои пожелания ясно, и я отвечу на них так же, – начала терять терпение королева.
– Ваше величество, – сказал Мазарини, кланяясь, – я желаю, чтобы вы поделились со мной вашими друзьями, как я поделился с вами теми немногими знаниями и способностями, которыми небо наградило меня. Положение осложняется, и надо действовать решительно.
– Опять! – сказала королева. – Я думала, что мы с этим покончили, отделавшись от Бофора.
– Да, вы смотрели только на поток, который грозил смыть все на пути, и не оглянулись на стоячую воду. А между тем есть французская поговорка о тихом омуте.
– Дальше, – сказала королева.
– Я каждый день терплю оскорбления от ваших принцев и титулованных лакеев, от всяких марионеток, которые не видят, что в моей руке все нити к ним, и не догадываются, что за моим терпеливым спокойствием таится гнев человека, который поклялся в один прекрасный день одолеть их. Правда, мы арестовали Бофора, но из них всех он был наименее опасен. Ведь остается еще принц Конде…
– Победитель при Рокруа! Арестовать его?
– Да, ваше величество, я частенько об этом думаю, но, как говорим мы, итальянцы, pazienz.[4] А кроме Конде придется взять герцога Орлеанского.
– Что вы такое говорите? Первого принца крови, дядю короля!
– Нет, не первого принца крови и не дядю короля, но подлого заговорщика, который в прошлое царствование, подстрекаемый своим капризным и вздорным характером, снедаемый скукой, разжигаемый низким честолюбием, завидуя тем, кто превосходит его благородством, храбростью, и злясь на собственное ничтожество, именно по причине своего ничтожества сделался отголоском всех злонамеренных толков, душой всяких заговоров, подстрекателем смельчаков, которые имели глупость поверить слову человека царственной крови и от которых он отрекся, когда они оказались на эшафоте. Нет, я говорю не о принце крови и не о дяде короля, а об убийце Шале, Монморанси и Сен-Марса, который в настоящую минуту пытается сыграть опять ту же штуку и воображает, что он одержит верх, потому что у него переменился противник, потому что теперь перед ним человек, предпочитающий не угрожать, а улыбаться. Но он ошибается. Он только проиграл со смертью Ришелье, и не в моих интересах оставлять подле королевы этот источник всех раздоров, человека, с помощью которого старый кардинал двадцать лет успешно растравлял желчь покойного короля.
Анна покраснела и закрыла лицо руками.
– Я нисколько не желаю унижать ваше величество, – продолжал Мазарини более спокойным, но зато удивительно твердым голосом. – Я хочу, чтобы уважали королеву и уважали ее министра, потому что в глазах всех людей я не более как министр. Вашему величеству известно, что я не пройдоха-итальянец, как многие меня называют. Необходимо, чтобы это знал весь мир так же, как знает ваше величество.
– Хорошо. Что же я должна сделать? – сказала Анна Австрийская, подчиняясь этому властному голосу.
– Вы должны припомнить имена тех верных, преданных людей, которые переплыли море вопреки воле Ришелье и, оставляя на пути следы собственной крови, привезли вашему величеству одно украшение, которое вам угодно было дать Бекингэму.
Анна величаво и гневно поднялась, словно под действием стальной пружины, и, глядя на кардинала с гордым достоинством, делавшим ее такой могущественной в дни молодости, сказала:
– Вы меня оскорбляете!
– Я хочу, – продолжал Мазарини, доканчивая свою мысль, прерванную движением королевы, – чтобы вы сейчас сделали для вашего мужа то, что вы сделали когда-то для вашего любовника.
16 
