73 
– Здесь тоже, Масена, поверьте. Сегодня уже десять тысяч домов расписаны талисманами. Остается только молиться, чтобы художникам не хватило краски.
– Ну а здесь я за одно утро их уже сотни две насчитал в квартале Старого порта. А теперь прикиньте, сколько их по всему городу. Черт знает что, коллега, с ума все посходили, что ли?
– Люди хотят защитить себя, Масена. Если бы вы подсчитали, сколько народу носит медный браслет, имеет кроличью лапку, фигурку святого Христофора, лурдскую воду или касаются круглой деревяшки, я уж не говорю о крестах, вы с легкостью насчитали бы миллионов сорок.
Масена вздохнул.
– Если люди рисуют эмблемы сами, – продолжал Адамберг, – это не страшно. Удастся ли вам распознать одну настоящую четверку, нарисованную сеятелем?
– Это трудно, коллега. Народ старается. Некоторые, правда, ленятся нарисовать широкую ножку или рисуют только одну перекладину в конце, вместо двух. Но половина из них рисует очень добросовестно. Их картинки чертовски похожи на настоящие. И как прикажете их различать?
– Никто не сообщал о подкинутых конвертах?
– Нет.
– Вы отследили, в каких домах разрисованы все двери, кроме одной?
– Есть такие, коллега. Но многие не поддаются панике и не желают рисовать на дверях разную дребедень. А некоторые стыдятся, рисуют махонькие четверки внизу двери. Шито-крыто, вроде нарисовано, а вроде и нет. Я же не могу все двери с лупой осматривать. А вы?
– У нас просто завал, Масена! По выходным люди только и делают, что рисуют. Все вышло из-под контроля.
– Совсем?
– Да, почти. Из ста пяти миллионов квадратных метров города у меня под контролем только сто. Надеюсь, что сеятель объявится именно там, а пока мы с вами болтаем, он, возможно, разгуливает по Старому порту.
– Как он выглядит? Можете хоть приблизительно описать?
– Не могу. Его никто не видел. Я даже не знаю, мужчина это или женщина.
– И что вы делаете на этих ста метрах, коллега? Призрака сторожите?
– Жду, когда меня осенит. Я перезвоню вечером, Масена. Держитесь.
Снаружи кто-то давно дергал ручку туалетной кабинки. Адамберг спокойно вышел, уступив место типу, изнывающему после четырех бутылок пива.
Комиссар попросил разрешения у Бертена оставить куртку сушиться на спинке стула, пока он будет ходить по площади. С тех пор как Адамберг вдохнул в нормандца былое мужество и тем, возможно, спас его от насмешек и утраты божественного авторитета в глазах клиентов, Бертен считал, что обязан ему по гроб жизни. Он не только раз десять повторил, что разрешает оставить куртку, о которой позаботится не хуже родной матери, но и настоял, чтобы комиссар накинул зеленый дождевик, дабы уберечься от ветра и ливня, которые предсказывал Жосс в дневных новостях. Не желая обидеть гордого потомка Тора, Адамберг надел плащ.
Полдня он слонялся по перекрестку, иногда заходил в «Викинг» выпить кофе, иногда отвечал на звонки. К вечеру число разрисованных домов грозило достигнуть пятнадцати тысяч в Париже и четырех тысяч в Марселе, где паника быстро набирала обороты. Чувства притупились, Адамбергом все сильнее овладевало безразличие, помогая противостоять надвигавшейся буре. Скажи ему сейчас, что четверок уже два миллиона, он бы не вздрогнул. Все его существо словно замерло, погрузилось в забытье. Только взгляд еще оставался живым.
Комиссар вяло притулился к платану, уронив руки, утонув в чересчур широком дождевике нормандца. По воскресеньям Ле Герн менял время выступления, было уже около семи, когда он поставил урну на тротуар. Адамберг ничего не ждал от этого сеанса, потому что по воскресеньям почту не разносили. Зато он начал узнавать лица слушателей, собиравшихся у трибуны. Достав список, составленный Декамбре, он стал отмечать новых знакомых по мере их появления. Без двух минут семь на пороге показался Декамбре. Работая локтями, пробиралась на свое место Лизбета. Дамас, одетый в свитер, встал возле магазина, прислонясь спиной к опущенной железной решетке.
Жосс уверенно начал чтение, его мощный голос долетал с одного конца площади до другого. Стоя под бледными лучами солнца, Адамберг с удовольствием прослушал безобидные объявления. Послеобеденное безделье и полная отрешенность тела и мысли позволяли ему расслабиться после насыщенной утренней беседы с Ферезом. Он чувствовал себя качающейся на волнах губкой, – состояние, к которому он иногда стремился.
И вот когда чтение заканчивалось, а Жосс приступал к кораблекрушению, Адамберг вздрогнул, словно его оцарапал острый камень, попавший в мочалку. Эта болезненная встряска озадачила и насторожила его. Он не мог понять, что было тому причиной. Очевидно, его поразило какое-то видение, хотя он почти задремал, стоя под платаном. Обрывок видения, на десятую долю секунды мелькнувший где-то на площади.
73 
