83 
С этими словами он взял свой бокал и с удовольствием отпил глоток вина. Я думал, что после двадцати пяти лет неизвестности имя моего отца пробудит в нем интерес или хотя бы любопытство. Ничего подобного. Все так же бесстрастно Тененти поставил бокал на стол и снова принялся за свои спагетти.
Его реакция совершенно обескуражила меня. В самолете, несшем меня в Рим, я воображал себе палитру эмоций, которые мог излить на меня Тененти: от симпатии до открытой враждебности. Я приготовил разные аргументы, в зависимости от того, каким будет его ответ. Но я никак не мог представить себе подобного безразличия.
В отчаянии я чуть было не вскочил и не бросился обратно в аэропорт. Все же я остался сидеть, пытаясь ничем не проявить своего волнения.
— Послушайте, — снова заговорил я, — я знаю, что когда-то вы были очень близки с моими родителями. Я также знаю, что поступок моей матери вас шокировал и...
Властным жестом он остановил мои разглагольствования. За маской безразличия теперь проглядывало глухое раздражение.
— Это был один из тех кошмаров, что преследуют до самой смерти. Мне почти удалось изжить его, и тут появляетесь вы. Я не желаю пробуждать старую боль. Мне не хватит мужества снова ввязаться в борьбу с ней. Уходите, прошу вас. Я последую бесценному совету Пиранделло: буду вести себя так, словно вы — это персонаж, родившийся из чарующих паров, вырывающихся из кухни. Я утоплю свои мозги в нескольких бокалах этого дивного «Монтепульчано» и сразу забуду вас. Поверьте, так будет гораздо лучше.
К концу его голос смягчился, но лицо не подобрело. Когда он увидел, что я не подчиняюсь его требованию, в его глазах мелькнуло непонимание.
Да, он не знал самого главного: мне было нечего терять. Он оставался моей последней надеждой в поисках убийцы Наталии и в попытках спасти отца, если только уже не было слишком поздно.
— Я пришел, чтобы рассказать вам свою историю, — настаивал я. — Выслушайте, а потом решите, как поступить.
Я выбросил последнюю карту. Если он откажется выслушать меня, мне не останется ничего иного, кроме как сесть на самолет и улететь обратно с верой в то, что нежный голос стюардессы облегчит мое разочарование.
Тененти долго колебался, прежде чем кивнуть. Настал момент ловить удачу. И я пустился в бесконечный монолог.
Я рассказал ему о моей любви к Наталии, о разрыве, болезненном и непонятном, о ее смерти, приведшей меня в состояние ступора, почти что каталепсии. Я показал ему фотографию из журнала, где она позировала перед картиной, доставшейся мне от матери, и объяснил ему, что, вероятно, Наталия погибла из-за этой картины, которую убийца узнал и захотел заполучить.
Тененти по-прежнему не реагировал. Я описывал ему, как страдаю от того, что не способен выражать свои чувства, что переживаю все драмы, происходящие в моей жизни, с ледяной выдержкой. Потом я перешел к рассказу о болезни моего отца, о его высылке и о моих безуспешных попытках вырвать его из когтей прошлого.
В конце я признался, что по-прежнему ощущаю себя растерянным мальчуганом, которому сообщили, что его мать — самая страшная негодяйка и что это страшное проклятие будет преследовать его до конца дней.
Прошло двадцать минут, а Тененти так и не раскрыл рта. Потом он жестом попросил дона Франческо принести мне бокал и опустошил свой одним глотком.
— Выпьем за раны, которые никогда не зарубцуются, — сказал он, наполняя оба бокала. — Всех психиатров и всех бутылок в мире не хватит, чтобы заполнить ту пустоту, от которой страдаем мы оба. Последние двадцать пять лет я только и делал, что убегал. Я всегда отказывался оборачиваться, хотя и знал, что такое поведение ничего не изменит. А теперь я понимаю, как это измотало меня. Ты прав: пришло и мое время лечиться.
И он тоже начал рассказывать. С его губ срывались слова, которые он запрещал себе произносить со времени взрыва. Того, в чем признавался мне Тененти за тарелкой холодных спагетти и за бокалом «Монтепульчано», он еще никогда и никому не открывал.
Он описал мне чувства — сперва непонимания, потом стыда, — охватившие его, когда он увидел разорванные тела и безутешных родственников. Он поведал мне о том, как привязанность к моей матери превратилась в ненависть к чудовищу, в создании которого он сам участвовал. О том, как чувствовал себя ответственным за случившееся в той же мере, что и мой отец и все те, кто не заметил приближения драмы.
83 
