Последние отзывы

  51  

Я разложила на столе альбомы, изданные Ингмаром в Стокгольме. Не буду их описывать, они давно переведены на французский и занимают почетное место в медиатеках Гексагона,^[24] рядом с книгами Сендака и Унгерера. Мне было приятно отметить, что Орелин понравились нежные пастели и мягкие акварели, которые сегодня в такой цене. Но тут проснулась Сельма, и нам не удалось продолжить разговор. Я пошла в дом, чтобы ее переодеть. Когда я вернулась, Орелин с сигаретой во рту стояла на террасе в окружении девочек и собиралась уходить.

— Ты разве не останешься у нас до вечера? Ингмар будет огорчен.

— Я вернусь.

— Ох, не уверена.

— Обещаю.

Тем летом она и вправду появилась снова, да и на следующий год гостила у нас несколько раз. После чего у нее вошло в привычку звонить откуда-нибудь из города, а затем вырастать на пороге с подарками, которые дети сразу же разворачивали в гостиной. Помню, как она привезла трех красивых английских кукол в атласных платьях, которые мы хранили в специальной коробке, помню кукольный театр, опрокинутый мистралем в самый разгар представления, механического аккордеониста, который играл на аккордеоне и качал головой, жокари с мячиком из твердой резины, ударявшим в стекла мастерской, и о красной игрушечной гоночной машине с педалями.

В течение нескольких лет появление Орелин, которую мои дочки называли Тати, всякий раз приносило праздник в наш дом. Когда она приезжала, Ингмар не менял ритма работы, но я хорошо видела, что за обедом, который зимой мы накрывали на веранде, а летом на террасе, он был рад иметь еще одну собеседницу помимо меня. Он открывал наши лучшие бутылки вина, рассказывал случаи из своего детства, о которых я абсолютно ничего не знала, и мы до поздней ночи сражались в настольный футбол.

Надо признать, что со временем я стала спокойнее относиться к Орелин, и вместе с тем я перестала ею восхищаться и завидовать. Недоразумения, когда-то охладившие наши отношения, мало-помалу рассеялись. Я знала, что многие мужчины в разное время делили ее между собой, но ни в кого из них она не была влюблена до безумия. Любовь до потери рассудка — чего-чего, а этого не было.

Однажды в местном журнале появилась ностальгическая заметка какого-то почитателя, сообщавшая, что Орелин последним благотворительным концертом в пользу детей-сирот простилась со сценой и кинематографом. Следующим летом она мне объяснила, что воспользовалась советом одного из своих хороших друзей по поводу операций с недвижимостью на Ивисе.^[25] Отныне она будет разъезжать по свету и наслаждаться жизнью. Произнося это, она курила, улыбалась и, казалось, не очень-то верила в свою новую счастливую жизнь. Она больше не упоминала о своих видениях, и ничто не указывало на то, что она все еще одержима ими. Наши встречи проходили весело, она часто ловила мой взгляд и всячески проявляла заботливость и нежность по отношению ко мне, что меня очень тронуло. У нее больше не случалось провалов в памяти, как раньше, когда она вдруг бросала фразу на полпути, чтобы последовать за какой-то внезапно смутившей ее мыслью.

И вдруг после какого-то случая, о котором мне ничего не известно, кроме того, что Орелин истолковала его в духе своих маний, все разладилось. Однажды утром она позвонила мне из Сантандера. Ее речь была бессвязна, и, судя по шуму в трубке, звонила она из автомата. Мне показалось, что она была пьяна. «Я уезжаю в круиз на Карибы. Оставь девочек в пансионате и присоединяйся ко мне. Мне нужен образованный спутник, который мог бы рассказать, как называются созвездия. В конце концов, ведь ты же у нас географ! Если тебя не будет рядом, как я смогу заснуть на палубе? Видела я этих фанфаронов… Если бы они хотя бы довольствовались тем, что пускают кровь быкам… Теперь-то я знаю, кто убил моего отца и почему его повесили, а не расстреляли… Здесь франкисты как ни в чем не бывало ходят на пляж и имеют яхты, по вечерам я их вижу в казино… Скажи Максиму, что я ношу четыре камня, которые он мне подарил: изумруд, опал, рубин и аквамарин. Они будут меня хранить во время круиза…» Внезапно посреди всего этого бреда она что-то крикнула по-испански хриплым голосом, в котором мне послышался страх, и повесила трубку.

На следующий день около полудня — новый звонок. Совершенно спокойно она извинилась за то, что напрасно напугала меня накануне, и попросила не принимать это близко к сердцу. Я спросила ее, что случилось. «Tonterias, — ответила она, — пустяки». И больше ничего.

  51