7 
— Кваску испей с устатку, княже. — Пахом, уже давно наблюдавший от амбара за его работой, приблизился, протянул глиняную крынку. — Воды умыться зачерпнуть али в баню пойдешь? Намедни топили, еще теплая.
— Собирайся, дядька, — принял посудину Андрей. — Уезжаем…
И он жадно припал к шипучему, пахнущему ржаным хлебом, темному напитку.
— Прям счас, что ли, Андрей Васильевич?
— Сейчас.
— Дык… Холопы отлучились, добро не увязано, тебе перед дальней дорогой попариться надобно, с хозяином попрощаться. Обидится ведь боярин Кошкин, коли пропадешь, слова не сказамши… А куда едем? Государь куда сызнова послал али своя нужда образовалась?
— Домой, — кратко ответил Зверев.
— Это, княже… — неуверенно промямлил холоп. — Домой, сиречь, в княжество? Али к отцу с матушкой поперед заглянешь?
— Домой — значит домой…
Князь Сакульский помедлил с ответом. Людмила желала, чтобы он уехал в княжество — издеваться над женой. Чтобы та от мужниных побоев и придирок в монастырь ушла. Однако видеть Полину, убившую их первенца, Звереву совсем не хотелось. Даже для того, чтобы хорошенько выпороть — как велят поступать с женами здешние обычаи.
— В Великие Луки поскачем. В Лисьино, к отцу.
— Стало быть, подарки отцу с матушкой выбирать пойдешь, Андрей Васильевич?
— По дороге куплю.
— Дык ведь Илья с Изей все едино в городе — серебро тратят, что после сечи с татар собрали. С дьяком Кошкиным еще попрощаться надобно, вещи увязать. Смеркаться скоро будет, а еще попариться надобно перед отъездом. Не грязным же в дальний путь выходить…
— Редкостный ты зануда, Пахом… — Все же разозлиться на дядьку, что воспитывал барчука с самой колыбели, учил держаться в седле и владеть оружием, что всегда был рядом, готовый закрыть собой в сече, а в миру — помочь советом, Зверев не смог. — Ладно, уболтал, в Москве переночуем. Но на рассвете тронемся! Собирайтесь.
* * *
— Доброе утро, Андрей Васильевич, рассольчику капустного не желаешь?
— Ой, мамочки… — Зверев попытался сесть, и от резкого движения немедленно со страшной силой заболела голова. Он приоткрыл глаза, осмотрелся. Деревянные струганые полати, сложенная из крупных валунов печь, бочки, котел, веники, острый запах березовых листьев и пива. — Боярин Кошкин где?
— На службу ужо с час отъехал, княже. В Земский приказ.
— Надо же… Откуда у него силы берутся чуть не каждый божий день пировать, да еще и о деле государевом помнить? А все ты, Пахом, ты виноват. Попрощаться надобно, попрощаться… — передразнил дядьку Андрей. — Обидится, дескать, хозяин. Вот, пожалуйте — «попрощались». Тебя бы на мое место!
— Дык, испей рассольчику, княже, — посоветовал холоп. — Я, как дьяк-то отъехал, зараз в погреб побежал, холодненького нацедить.
— Давай, — забрал у него Зверев запотевший серебряный кубок. — Чем вчера баню топили?
— Я уголька березового приготовил да холодца густого. Коней прикажешь ныне седлать али обождешь маненько, отдохнешь после веселья вчерашнего?
— Мы оба здесь свалились или только я?
— Оба до дома не дошли, Андрей Васильевич, — кивнул, ухмыляясь, дядька. — Ан в трапезной угощение ужо накрыто было.
— Коли оба, тогда не так обидно, — морщась от головной боли, поднялся Андрей. — Седлай. Тут только застрянь — Иван Юрьевич еще раз пять отвальную устроить не поленится. Так на этом месте и поляжем… Обожди. Воды холодной ведро набери.
Пахом три раза подряд окатил господина ледяной водой, после чего князь Сакульский несколько взбодрился, допил рассол, закусив березовым углем и плотным, как сало, холодцом, натянул приготовленную еще с вечера свежую рубаху, порты и в шлепанцах отправился в дом, в свою светелку. Спустя полчаса он вышел уже опоясанный саблей, в алой, подбитой сиреневым атласом, епанче, в мягких, облегающих ступню, словно носок, сафьяновых сапогах цвета переспелой малины и в тонких коричневых шароварах.
— Пахом! Кони оседланы?!
— Как велено, княже! — Дядька удерживал под уздцы подаренного татарами вороного Аргамака, поглаживая его по морде. Однако скакун успокаиваться не желал: пританцовывал, ходил из стороны в сторону, недовольно фыркал.
Молодые холопы уже сидели в седлах: все в атласе, в тисненых сапогах, с новыми ремнями, ровно купеческие отпрыски. Красавцы. Изольд даже проколол левое ухо и вогнал в него большую золотую серьгу. Видать, нагляделся на дворянские наряды в своей Германии. Илья его примеру не последовал: он-то знал, что на востоке серьга хуже клейма — знак ненавистного рабства. На спины трех заводных коней были навьючены узлы, скрутки, холодно поблескивали увязанные поверх барахла бердыши.
7 
