Последние отзывы

  47  

— Я полагаю, — равнодушно заметил судья, — что вдова покойного наместника знала секрет лабиринта?

— Как это печально! — вскричал Да Кей. — Вашей чести должно быть известно, что моя мать умерла, когда я был еще очень юн. Какое это было несчастье! После долгой, мучительной болезни!

— Извините, но я имел в виду, — сказал судья Ди, — вторую жену генерала, вашу мачеху.

Да Кей снова с поразительным проворством спрыгнул с кресла. Бегая перед судьей по зале, он воскликнул:

— Какое печальное событие! Как нехорошо, что нам приходится вести об этом речь! Ваша честь должны понимать, как тяжело для преданного сына признавать, что его почитаемый отец способен совершить ошибку. Ошибку, объяснимую, конечно, только его снисходительностью и доверчивостью к людям. Увы, ваша честь, мой отец позволил обмануть себя порочной и хитрой женщине. Она преуспела в том, чтобы заставить отца пожалеть ее и жениться на ней. Ах, эти женщины! Вместо того чтобы ответить отцу благодарностью, она изменила ему с каким-то молодым прощелыгой. Прелюбодеяние, ваша честь, преступление мерзкое и отвратительное! Отец знал обо всем, но страдал в молчании. Даже со мной, со своим единственным сыном, он не поделился своей печалью. Только на смертном одре, произнося последние слова, он разоблачил это чудовищное предательство!

Судья Ди попытался вставить слово, но Да Кей говорил без остановок:

— Я знаю, что вы, ваша честь, собираетесь сказать: я должен был подать на эту женщину в суд, но глумление простолюдинов было бы для меня невыносимо. Невыносимо!

Да Кей закрыл лицо ладонями.

— К моему глубокому сожалению, — сухо сказал судья, — дело это будет все же рассмотрено в суде. Ваша мачеха подала жалобу на вас, оспаривая устное завещание; она требует половину наследства.

— Неблагодарная! — вскричал Да Кей. — Бесстыжая женщина! Она, должно быть, не человек, а лиса-оборотень. Ни одно человеческое существо не способно пасть так низко.

И Да Кей разразился рыданиями.

Судья Ди медленно опорожнил свою чашку. Он дождался, пока Да Кей сядет и возьмет себя в руки. Затем он сказал непринужденным тоном:

— Я всегда сожалел, что мне не довелось познакомиться с вашим отцом. Но душа человека верно отпечатывается в его почерке. Не сочли бы вы большой дерзостью с моей стороны, если бы я попросил показать мне образчики каллиграфического письма вашего отца? Ведь покойный наместник прославился своими достижениями в этом искусстве.

— Ах! — воскликнул Да Кей. — Какое несчастье! Как ни приятна для меня возможность выполнить желание вашей чести, но это еще одна из многих странностей моего отца или, выражаясь точней, еще одно свидетельство великой скромности. Когда он почувствовал, что конец близок, он велел мне сжечь все написанное им. При этом он высказался в том роде, что ничего из творений его кисти не заслуживает быть сохраненным для потомков. Какая душевная утонченность!

Судья Ди пробормотал какой-то приличествующий случаю ответ и заметил:

— Поскольку наместник был знаменит, я полагаю, что многие в Ланьфане искали его благосклонности?

Да Кей выдавил презрительную улыбку.

— В этой приграничной дыре, — ответил он, — не нашлось ни одного человека, беседа с которым могла бы заинтересовать моего покойного отца. Прискорбно! О, как бы мой досточтимый отец насладился беседой с вашей честью! Он всегда так интересовался делами правления… Итак, еще раз повторяю: нет, мой отец ни с кем не общался; он всецело был поглощен литературным трудом и заботами о своем замечательном владении и проживающих там крестьянах. Вот почему этой женщине удалось так легко обвести его вокруг пальца… О, я, наверное, утомил вас своей бесконечной болтовней!

Тут Да Кей хлопнул в ладоши и велел подать еще чая.

Судья Ди в молчании теребил свою бородку. Он понял, что его собеседник — хитрейшая личность. Ведь за все время беседы он не сообщил практически ничего.

Покуда Да Кей распространялся о неблагоприятных свойствах ланьфанского климата, судья Ди медленно попивал свой чай.

Внезапно он спросил:

— А где ваш отец занимался живописью?

Да Кей испуганно посмотрел на гостя. Несколько секунд он не мог ничего ответить и только нервно почесывал подбородок. Затем он сказал:

— Ну, сам-то я ничего в художестве не понимаю… Дайте-ка подумать. Ах да, мой отец рисовал в павильоне возле сельской усадьбы. Очаровательное местечко, в заднем садике возле входа в лабиринт. Похоже, что большой стол, на котором он работал, все еще стоит там. Вы, ваша честь, разумеется, понимаете, эти старые слуги…

  47