20 
— Жаль… что не все почитают ваших богов, — искренне погрустнел старейшина.
— Вы готовы склониться перед их величием? — приподнял брови Олег.
Джайло-Манап резко рванул меч из ножен, вскинул острие клинка к самому кадыку пленника:
— Ты ее раб, несчастный. Ты знаешь свою госпожу. Сможешь ли ты увести ее отсюда?
— Если меня будут держать в порубе, то вряд ли.
— Ты получишь свободу, жалкий кулой. Свободу и двух быстрых лошадей. Себе и посланнице богов. Но если твоя хозяйка останется здесь… Смерть твоя будет долгой и мучительной. Очень долгой. Миргень-Шагар каждый день придумывает, что еще можно сотворить с тобой, воришка, когда тебя вернут к нему в руки.
— И куда я должен ее увезти? — улыбнулся ведун.
— Куда? — прищурился Джайло-Манап, оглянулся на своего спутника. — Вниз по реке, за двумя излучинами, начинается ущелье Черных Глаз. Там, возле скалы Бельчай находится стойбище рода Чентаев. Пусть Роксалана расскажет им про ваших мудрых богов. Может статься, они поддадутся на ее ядовитые посулы.
— Ты слишком умен для раба, кулой, — внезапно произнес мудрый Радозор и пригладил тонкие усики. — Слишком хитер и сообразителен.
— Ни в коем случае, — покачал головой ведун. — Я не понимаю, например, зачем вам моя помощь, если проповедницу можно просто стукнуть по голове и продать в гарем правителю Каима? Неужели мужчины не справятся с недовольством глупых баб?
— Мы же не можем насиловать своих жен, словно невольниц, кулой! Не можем пороть их и привязывать на веревку! — мотнул головой Джайло-Манап. — Да и кто станет варить похлебку, доить скот, сбивать масло, собирать хворост, следить за детьми, коли связывать женщин в юртах и опасаться их бегства? Жена не может быть рабыней. Воистину ты стал проклятьем этой зимы, гнусный кулой! Убить пророчицу — значит вызвать гнев богов. Слушать же ее речи — значит убить себя и весь наш род.
— Не послал ли тебя кто-то к нашим кочевьям со злым умыслом? — с подозрением спросил Радозор.
— Сами приволокли, — напомнил Олег. — Ладно, я уведу пророчицу. Пошли к ней.
— К ней не пускают мужчин, раб, — аж передернуло старейшину. — Но каждое полнолуние мы приносим жертву владыке ночи, всесильному Мардуку. Пророчица будет там танцевать. Она каждую ночь танцует пред Ургой, а Урга обязательно придет в святилище. Ты увидишь хозяйку и позовешь с собой. Или останешься с Миргень-Шагаром. Ты понял меня, кулой?
— Когда это будет?
— Через два дня, — едва не ткнул пальцами ему в глаза старейшина. — Постарайся не умереть до этого срока, несчастный.
Ужин у костра
На само жертвоприношение пленника никто не позвал. Либо старейшина решил, что недостоин раб присутствовать на священнодействии, либо просто забыл в праздничных хлопотах. Посему бой барабанов, вой труб, песни, мычание быков Олег слушал, сидя в углу своей деревянной тюрьмы. Потом на улице стало заметно тише — хотя временами и раздавались отдельные выкрики, а один раз ведун явственно услышал звон мечей. Наконец в дверь что-то бухнуло, она отворилась нараспашку — вниз заглянул Миргень-Шагар в ярко-красном халате и такой же шапке, захлопал уродливой пастью:
— Вылазь, кулой, старейшины ждут. Давай быстрее! Шевели окорочками. — От охотника за версту несло кислым самопальным пивом. Видать, веселье шло полным ходом, и именно сейчас где-то неподалеку хмельные туземцы опустошали бочонки с брагой. — Да топай же!
Прихватив пленника за шкирку, Миргень-Шагар заспешил между юртами, свернул направо, метров сто отмерил по тропе меж стройных сосен и начал подниматься по извилистой дорожке среди скал. Минуты три — и они оказались на обширной скальной площадке довольно высоко над поселком. Здесь полыхало сразу пять костров, над тремя из которых запекались мясистые туши то ли кабанов, то ли еще кого такого же размера. Ближе к обрыву столпились мужчины. Они гудели, словно рой шершней, рыгали и по очереди опрокидывали в себя вместительные деревянные ковши. Женщины собрались у горного склона. Вели они себя куда тише, но бочонки и ковши имелись и на их стороне. Если это было жертвоприношение, то здесь же где-то стояли и идолы. Их Середин, к сожалению, не разглядел. В нос ему ударил аромат жареного мяса — и желудок прыгнул вверх, застряв где-то под горлом. Почти неделя без еды, после чего его кормили одним молоком, дала о себе знать. Голод заставил сердце биться часто-часто, словно от приступа всепоглощающей любви, глаза не могли оторваться от прочных бронзовых вертелов, слух воспринимал только шкворчание сала, равномерно капающего на угли.
20 
