48 
— Завтра поутру домой поезжай, Белый. Токмо не заблудись да пива в пути много не пей. Пока докатишься, мы тебя, глядишь, еще и обгоним. Мыслю, всего ден на пять задержимся еще, не более.
Бояре пошли к дому, поднялись на крыльцо, и только тут Василий Ярославович, замедлив шаг, задал вопрос, который, наверное, мучил его весь день:
— Скажи, сынок, а зачем тебя князь Воротынский к себе зазвал? Чего искал, о чем спрашивал? Хотел от тебя чего?
— Все больше про гуляй-город расспрашивал. Как лучше в битве штукой этой пользоваться, куда ставить, как пользу наибольшую от него получить. Еще про бердыши говорили. Он для своих холопов тоже их сковал. Хвалит.
— И все?
— Ну, — пожал плечами Андрей, — как напились сильно, предлагал у него гостевать, как в Москву наезжать будем. Дескать, тесно у боярина Кошкина.
— А ты?
— Отказался. Сказывал, друзья у меня здесь.
— Это верно, — кивнул Василий Ярославович. — При князе мы кто будем? Дворня! А здесь мы равные среди равных. Хотя… Впрочем, пойдем.
Пить в этот вечер Зверев не стал. Не смог. Один запах вина вызывал у него желание убежать как можно дальше и подышать свежим воздухом. Поэтому, когда успевшие набраться за время вечернего пира сотоварищи начали горланить песни и обсуждать права великого князя на польский трон, Андрей, уже успев хорошо подкрепиться, ушел к себе, разделся и растянулся на постели, закинув руки за голову. Сон не шел. Андрей вспоминал последние дни: прием в Кремле, гулянку у Михаила Ивановича. Интересно, что скрывалось за провалами в его памяти? Он там никому случайно не нахамил? Драк не устраивал? К девушкам не приставал? Хотя… Хотя как раз девиц на пиру, помнится, и не было. Даже княгиня вскоре ушла. Но в его воспоминаниях девушки еще продолжали качаться на качелях, улыбалась веснушчатая Людмила. Как ее? Шаховская? Князь, помнится, обмолвился, что через улицу она живет, в доме аккурат напротив кошкинского.
Глянуть, что ли, на нее хоть одним глазком? Просто посмотреть, и ничего более… Все, что от него для этого требовалось — просто остановить свои мысли, как не раз он это делал, познавая чародейскую науку у Лютобора.
Волнений в нем совсем уже нет, душа полна покоя, он лежит, глаза закрыты. Просто остановить течение мыслей — отрешиться от них, отступить, наблюдать за ними со стороны, пока они, никем не востребованные, не исчезнут совсем.
Созерцательное отрешение заняло у него всего несколько минут, после чего он всей своей сущностью ощутил льющийся сверху свет — прозрачный, божественный, очищающий, зовущий, — и потянулся к нему, возносясь над грешной плотью. Душа рвалась дальше — все выше, выше, к вечному счастью и покою. Но он смог совладать с возвышенным стремлением, задержался в своем полете, отвернул снова вниз, помчался над огороженными частоколом дворами. Этот кошкинский, вон и телега стоит, накрытая рогожей. Завтра в усадьбу покатится. Княжеский дом богаче, ближе к Кремлю стоит. Значит, дом окольничего тоже в той стороне — дальше на восток.
Андрей промчался над соседским двором, над улицей, решительно врезался в крышу дома, что стоял по другую сторону, и попал в какую-то темную комнату — наверное, кладовку. Удерживаясь на уровне пола, он шагнул сквозь стену и оказался в длинном коридоре, освещенном единственной масляной лампой посередине.
Хозяйка должна была ночевать где-то здесь — спальни всегда на втором этаже делают, он теплее. Зверев двинулся вдоль коридора, выискивая дверь, что покрасивее. Сунулся в одну — темно. В другую — темно. За третьей широкоплечий холоп тискал девку, уже успев высоко задрать ей юбку. Несчастная стонала так, словно ей на ногу поставили сундук, и прижимала охальника к себе покрепче.
Боярин двинулся дальше и через светелку наконец увидел то, что искал: просторную хозяйскую спальню, освещенную двумя трехрожковыми канделябрами, большую постель под белым балдахином — уже разобранную, со взбитыми подушками и откинутым толстым одеялом. Сама Шаховская сидела перед комодом, одетая лишь в шелковую полупрозрачную рубашку, и неторопливо расчесывала свои рыжие кудряшки.
При теплом свете свечей тело под шелком казалось чуть розоватым, словно залившимся стыдливым румянцем. Была видна каждая его черта — родинка слева под лопаткой, изгиб талии над бедрами, тонкие покатые плечи. Андрей ощутил в груди незнакомое, но приятное горячее чувство, медленно обошел женщину, чтобы взглянуть наконец в ее глаза — а взор продолжал скользить по острой, поднимающей ткань груди, по ямочке пупка, темному провалу чуть ниже.
48 
