Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
48 
Конверт, целиком посвященный очаровательной горняшке Марианне. Должно быть, с ней Пашка не считал нужным особенно церемониться: если фотороманы еще отличались какими-то зачатками фантазии и промежуточными стадиями стриптиза, то снимки Марианны являли собою череду сплошных «ню». Причем декорацией почти всегда служила роскошная кухня Пашкиных хором, а венцом изобретательности выглядело фото, где роль фигового листка исполняла кофемолка. В отличие от Кати Марианна, сразу видно, вкладывала в действо всю душу — должно быть, воодушевленная зелененькими бумажками с ликами заокеанских президентов.
Еще конверт. Красивая длинноволосая брюнетка лет тридцати, старательно заснятая в незнакомых интерьерах довольно хорошо обставленной квартиры. На сей раз нечто, напоминающее фотороманы, — определенное сходство с альбомами улавливается сразу, хотя снимки и лежат в беспорядке. Отчего-то «маэстро Пабло» решил их в завершенный цикл не объединять. Возможно, руки еще не дошли.
Голенькая Жанна, запечатленная в Пашкином кабинете, — в кресле, на столе, у сейфа. Судя по всему, девочку эта забава только развлекает, ни малейших следов скованности или угнетенности. Современная девица, бля, новейшей формации. То-то она подступала тогда так непринужденно…
Телезвездочка Вика Викентьева, которую не далее как вчера Петр лицезрел на голубом экране и которой вскоре должен был, согласно Пашкиному плану, дать обширное рекламное интервью. Где-то на природе, на фоне сосен, на усыпанной жарками поляне, в стиле «испуганная нимфа». То цветущей веткой якобы невзначай прикрылась, то будто бы собирает малину в голом виде, нимало этим не смущаясь и не подозревая о нацеленном на нее объективе.
Петр поймал себя на том, что бормочет под нос:
— Ну, по крайней мере, ни зоофилии, ни педофилии… И то хлеб.
Поторопился облегченно вздохнуть, поторопился. Ну и вечерок сегодня… Последний конверт если и не поверг его в шок, то по крайней мере
основательно подрастрепал нервишки.
«Мать твою, — прямо-таки взвыл он, — должен же быть какой-то предел? Ну за что мне это — заглянув в душу к родному брату, узнать о нем все это?!»
Наденька. Сначала — относительно невинно, в купальничке. Позы не то чтобы самые целомудренные, но и не отмеченные, выражаясь высоким штилем, печатью порока. Раскованные, пожалуй что, — и только, и не более того.
Потом — почище. От купальника одни трусики остались, а там и они куда-то делись. Все пошло по накатанной колее — голая девчонка в позах, скопированных, на первый взгляд, с тех мутных от многократной пересъемки фотографий, которые в советские времена продавали по поездам немтыри. Не вкладывает душу в позирование, но и принужденной под приставленным к горлу лезвием уж никак не выглядит. Стодолларовая бумажка вместо фигового листочка. А тут — ни листочков, ни их заменителей, дальше еще хлеще, вновь в голову лезет спятивший на сексуальной почве гинеколог. Каким образом Пашке удалось ее на это подвигнуть?
А на это? Голая Надя в объятиях голой Марианны — снова полный набор лесбоса, от которого уже мутит. И опять появляется раздетый до пояса замаскированный детина с елагинскими часами на запястье — слава богу, на сей раз без всяких палаческих инструментов, то платьишко с девчонки снимает, то остальное, то держит ее на коленях, расположив лапищи так, что оторвать бы ему их напрочь. Всплеск творческой фантазии — здесь Надя сидит обнаженной за клавиатурой компьютера, здесь — прикрывается лезвием обнаженной старинной сабли, вот она, эта самая сабля, на стене висит.
Петра вдруг пронзила мысль — неужели Пашка и ЕЕ? Не лукавь перед самим собой — скорее всего, так дело и обстоит. Начал уже разбираться в лабиринтах сознания братца, поскольку лабиринты не столь уж и запутанные. Коли уж долго и старательно снимал ее ЭТАК, не мог не довести до логического конца. Теперь понятно, почему она так странно держалась с «папенькой», почему порой во взгляде сквозило недвусмысленное отвращение, почему, наконец, кидалась с вилкой. Пашка, похоже, обещал вернуть ей снимки, но что-то не торопился обещание выполнять. Вот они и негативы, в пластиковых баночках, аккуратный рядок на нижней полке сейфа. «Гестапо»… Катя… Надя…
Петр чувствовал себя так, словно вывалялся даже не в грязи — в натуральнейшем дерьме. Какое-то время пребывал в полной панической растерянности: немыслимым казалось теперь сидеть и ничего не делать. Что-то следовало немедленно предпринять, что-то сказать, исправить, отменить, вернуть, уничтожить…
48 
