Особенно,... 
91 
Она узнала эту работу. Млечно-голубое российское небо, пылящая дорога, ракитник и нежный покой… Лина запомнила ее в самый неподходящий момент — когда художник, довольно известный мастер, которому она изредка, подрабатывая, позировала пару лет назад, отшвырнул кисть в угол мастерской и обезьяньим движением сгреб голую Лину в объятия. Она отрывала от себя его сильные, перепачканные красками ладони и, чтобы не видеть распаленного мутного взгляда его рыжих глаз, капель пота на веснушчатом плешивом черепе и морщинистых, как у ящерицы, свисающих мешочками щек, смотрела прямо перед собой на картину, повешенную высоко на дощатой перегородке.
— Н-ну… — засмеялся Марк, — это не очень удачный предмет для исследования. Красивая, но элементарная работа. Я купил ее только потому, что художник сейчас очень бедствует. Если угодно, мне стало жаль этого Сорокина.
Хотя, признаюсь, моя прибыль гарантирована — есть большие любители именно такого добра.
— Он очень берег эту работу, едва ли не слезу пускал, глядя на нее, — сказала Лина. — А меня ты там, случайно, не видел? В образе такой, что ли, русалки?
— Видел, — улыбнулся Марк.
— Узнал?
— Как не узнать: глаза синие на пол-лица, черные ресницы. Только ты там не русалка, а русская царевна, вполне одетая и обутая соответственно.
— Что же ты не купил?
— А он не захотел продавать…
— Вот как, — проговорила Лина. — Когда я позировала ему и раз в неделю приезжала в эту мастерскую на Каляевской, он мне показался вполне удачливым, старым и бесконечно изолгавшимся человеком. Он хорошо платил, и эти деньги выручали нас с Манечкой… И что же он, впал в нищету?
— С голоду не умирает, но, видно, после всех несчастий последних лет с трудом собирает себя по частям.
— Что за несчастья?
— Жена ушла, мастерская горела, болезни всяческие…
— Бог с ним, — с досадой сказала Лина, — противный он все-таки человек, и мне кажется, Марк, лучше не ведать, кто именно стоит, как ты выражаешься, по ту сторону холста. Настоящее искусство всегда вызывает в зрителе противоречивые чувства, и только время расставляет все по своим местам, когда художника и нет уже на свете. Не люблю я об этом говорить. Манечка мне полжизни твердила о непреходящих ценностях — еще одна иллюзия вечной жизни. Что ни говори, а голодный человек ничего великого создать не в состоянии, а значит, все-таки продать себя ему придется. Не люблю я художников, актеров, писателей и их бесконечную болтовню. Мне иногда кажется, что все так называемые творческие личности хотят единственного: чтобы их услышали. Все.
— Этого хочет каждый человек, Лина.
— Никогда не хотела, — сказала она. — Хотела научиться чему-то. Хотела жить безбедно. Хотела стать сильной. Мне нечего сказать людям на сегодняшний день, и, думаю, вряд ли я кому-то интересна по-настоящему. Вы с Манечкой могли бы жить душа в душу, она бы тебя на руках носила…
— Знаешь, Лина, — проговорил Марк, — я иногда думаю, что именно мы с тобой были бы идеальной парой. В райском саду… если не ошибаюсь…
— Глупости, — перебила Лина, — ты очень эгоистичен, тебе нужна простая женщина, слепо обожающая тебя, я же по природе своей… Что ты так на меня смотришь? В качестве идеальной пары мы не годимся, для этого нужно хотя бы любить друг друга.
— Адам и Ева не знали, что такое любовь. Никто этого не знает.
— Марк, — сказала Лина, — во мне уже ребенок шевелится. Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы, трое, существуем каждый сам по себе. Ты, я, он. Мне очень жаль, но я не испытываю никаких чувств по поводу того, что нас трое. Ты ведь этого и хотел?
— Да, — произнес Марк. — Ты совершенно права. Он подумал о том, как бесконечно далека эта спокойная, молодая и красивая женщина от нелепых мыслей, вроде пришедшей ему сейчас: что было бы, если б когда-то, очень давно, искуситель в Эдемском саду не прошептал невинной деве на ушко то, что он прошептал? Что это было, о чем? О вечности позади, об опрокинутом времени, о дереве жизни, растущем корнями вверх, о кукольном театре любви, о неутоленном желании и одиночестве обоих? Если бы змей все-таки промолчал?
Мысль мелькнула и пропала бесследно. Марк, усмехнувшись, встал, взял картину Сорокина, повернул ее лицом к стене и отправился звонить генералу Супруну, чтобы сообщить, что они с женой будут счастливы засвидетельствовать свое глубокое уважение юбиляру в день шестидесятилетия Петра Алексеевича…
91 
