Он бережно обнял мальчика, повернул его, положил на бок, лицом книзу, взглянул на часы:
— Подождем две минуты. Если не пройдет, дадим лекарство.
Лицо мальчика побелело как мел. Тело корчилось в судорогах, пальцы крепко сжаты. Приемный отец сидел рядом, положив руку ему на лоб. Херманссон встала, чтобы успокоить остальных за столом.
Но в этом не было нужды.
Пятилетний Эмиль по-прежнему поливал макароны кетчупом и брусничным соусом, он всю свою жизнь провел среди больных детей-изгоев, привык к сумятице и знал, что папа все уладит.
Надя и второй мальчик продолжали есть, все с той же собачьей жадностью, наверно, тоже видели это раньше.
— Надя?
— Да?
— Как…
— Это пройдет.
Приемный отец смотрел на часы. Шестьдесят секунд. Мальчик на полу вроде бы немного расслабился. Девяносто секунд. Судороги утихали. Сто двадцать секунд. Тело обмякло, как бы уменьшилось.
Он поднял ребенка, отнес наверх, уложил в постель. Мальчик закрыл глаза и что-то невнятно бормотал, пока, наконец, не заснул от усталости.
— Ему двенадцать лет. — Приемный отец остановился посреди лестницы, добрые глаза смотрели печально, совсем как у того мальчика. — И он насквозь больной.
Она кивнула. Ей тоже доводилось видеть, как отрава разрушает тело, доводилось видеть наркоманов и алкашей, сраженных эпилептическим припадком на заднем сиденье полицейского автобуса или в камере вытрезвителя.
Взрослых людей, между тридцатью и сорока.
Этому мальчику всего двенадцать.
Но здоровье у него уже вконец подорвано.
Она зевнула и вернулась к распечатке, лежавшей перед ней на столе: имена, фамилии, национальность, пункт назначения выделены жирным шрифтом. Потом взглянула на монитор, где замер последний кадр отрывка, смонтированного из записей камер 15, 14, 13, 12, 11 в международном терминале Арланды.
Отбросы.
Приемный отец повторил это слово, когда в вечерних сумерках они стояли на морозе возле машины и она собиралась ехать обратно — в Стокгольм, в Крунуберг.
Дети словно отбросы.
Она не ответила, просто включила зажигание и поехала прочь, слишком быстро, учитывая заснеженные дороги.
Опять зевок, глаза пощипывает, пальцы на клавиатуре, на дисплее следующий документ, но тут кто-то резко распахнул дверь:
— Херманссон.
Эверт Гренс не постучал, просто ввалился в комнату.
— Заходи.
Он уже успел сесть, когда она оторвала взгляд от экрана.
— И пожалуйста, садись.
Щеки у него красные, шея тоже. На виске пульсирует жилка, как всегда, когда он взволнован.
— На трупе слюна.
Она посмотрела на него. О чем это он?
— Женщина в больничном кульверте. На ее теле слюна. Кто-то ее целовал. И этот кто-то, вероятно, встретился ей там, в туннелях, где она умерла. — Не ожидая ответа, он продолжал так же возбужденно: — Завтра. Анализ ДНК в Государственной экспертно-криминалистической лаборатории. В Линчёпинге. И все станет ясно. — Гренс улыбнулся. — Девочка, Херманссон. Дочь. Понимаешь? Она жива.
Шумный комиссар, насчет которого она так и не решила, симпатизирует ли ему или просто терпит, с силой хлопнул рукой по ее письменному столу. Схватил недопитый стаканчик с холодным кофе и залпом осушил. Встал, прошелся по комнате, обходя стопки бумаг на полу.
— Есть хочешь, Херманссон?
— Успокойся.
— Сейчас четверть четвертого. Значит, кафе на Цельсиусгатан только что открылось. Никаких итальянских булок, никакого кофе с молоком! Там подают нормальный завтрак, он-то нам и нужен.
— Вообще-то я не особенно проголодалась.
— Аппетит приходит во время еды. Мне нужна твоя помощь. Чтобы сдвинуться с мертвой точки, я сперва должен понять, как, черт возьми, четырнадцатилетняя девочка может пропасть на два с половиной года? В этой стране? При всей пресловутой защищенности и всех пресловутых социальных моделях, которыми восхищается и которые копирует весь мир? Я должен понять это еще до утра; по-моему, Херманссон, нужно срочно ее разыскать.
Снаружи стоял мороз, она это знала и все-таки удивлялась, как сильно он щиплет ей щеки, как трудно дышать, как тяжело идти.
Кунгсхольм лежал опустевший, квартал, обитатели которого были сейчас в других местах.
— Она же девочка.
Гренс двигался медленно, левая нога, казалось, беспокоила его больше прежнего.
— Да?