Особенно,... 
66 
– Сестра, вы не все мне сказали. Если вы думали, что женщина безумна, то зачем подчинились ей? Зачем проделали такой длинный путь ради нескольких снимков, обманывали, крали, сжигали?
– Из-за ребенка. Несмотря на безумие матери, несмотря на ее бредовые речи, я... я чувствовала, что ему и впрямь грозит какая-то серьезная опасность. И что единственное средство помочь ему – это выполнить приказ его матери. Хотя бы для того, чтобы унять ее безумный страх.
У Карима пересохло в горле, по телу снова пробежала дрожь. Придвинувшись к монахине, он постарался спросить как можно мягче:
– Расскажите об этой женщине. Как она выглядела?
– Очень высокая, не меньше метра восьмидесяти ростом, могучего сложения, с широкими мужскими плечами. Я ни разу не видела ее лица, но запомнила волосы – густые, черные, волнистые, настоящая грива. И она всегда была в черном, в каком-нибудь свитере из хлопка или шерсти.
– А отец мальчика? Она не упоминала о нем?
– Нет, никогда.
Карим оперся о скамеечку и наклонился к монахине.
Женщина инстинктивно отшатнулась.
– Сколько раз она приходила? – спросил он.
– Четыре или пять. Всегда по воскресеньям. С утра. Она составила список имен и адресов – фотографа, семей, где могли храниться фотографии. В будние дни я ездила и собирала их. Разыскивала семьи. Одних обманывала, у других брала тайком. Подкупила фотографа – деньгами, которые она мне дала.
– И вы отдавали ей эти снимки?
– Нет. Я уже сказала: она требовала, чтобы я их сжигала своими руками. Она только зачеркивала имена в списке. И когда все они были вычеркнуты, я почувствовала, что у нее будто камень с души свалился. Она исчезла, и больше я ее не видела. А я выбрала себе в удел тьму и уединение. Один лишь Господь лицезреет меня. С тех пор я каждый день молюсь за этого мальчика. Я...
Внезапно она осеклась, словно ей пришло в голову нечто ужасное:
– Почему вы здесь? Зачем эти расспросы? Господи, неужели Жюд...
Карим встал. Удушливый запах ладана жег ему горло. Он вдруг услышал собственное громкое, тяжелое дыхание. С трудом проглотив слюну, он устремил взгляд на сестру Андре.
– Вы сделали то, что считали своим долгом, – глухо промолвил он. – Но это не помогло. Через месяц мальчик умер. Я не знаю, как и почему. Но его мать была не так уж безумна. А вчера вечером в Сарзаке кто-то осквернил его могилу. И теперь я почти уверен, что виновные – те самые демоны, которых боялась его мать. Эта женщина жила в кошмаре вечного страха. И теперь тот же кошмар возродился вновь.
Монахиня простонала, не поднимая головы. Черно-белые крылья ее убора всколыхнулись от рыданий. Карим продолжал говорить; его голос звучал все громче и увереннее. Он уже не знал, к кому обращается – к ней, к себе самому или к умершему мальчику...
– Сестра, я всего лишь молодой неопытный сыщик, да к тому же бывший вор. Я расследую это дело один и вслепую. Но те мерзавцы, которые залезли в склеп, еще не знают, что их ждет. – И он судорожно вцепился в спинку стула. – Потому что я дал клятву мертвому малышу, ясно вам? Потому что сам я никто и ниоткуда, и ничто меня не остановит. Потому что это мое дело, и я, кровь из носу, доведу его до конца. До конца, ясно вам?
Полицейский нагнулся. Он почувствовал, как соломенная спинка скамьи затрещала под его пальцами.
– И вы должны мне в этом помочь, сестра. Вспомните хоть какую-нибудь деталь, что угодно, лишь бы мне напасть на след матери Жюда.
Но монахиня покачала низко склоненной головой:
– Я больше ничего не знаю.
– Ну подумайте! Как я могу найти эту женщину? Куда она уехала из Сарзака? Где жила раньше? Дайте мне любую зацепку, чтобы я мог продолжать поиски!
Сестра Андре всхлипнула.
– Я... Мне кажется, она приезжала сюда вместе с ним.
– С кем – с ним?
– С ребенком.
– И вы его видели?
– Нет. Она оставляла его в городе, в парке аттракционов, рядом с вокзалом. Парк существует до сих пор, но я там не бывала, я всегда боялась этих... циркачей. Может, кто-нибудь из них вспомнит мальчика... Это все, что я знаю.
– Спасибо вам, сестра!
Карим опрометью выбежал из церкви. Его кованые ботинки звонко простучали по каменным плитам паперти. Задохнувшись ледяным воздухом, он остановился на ступенях – прямой, высокий, тонкий, как громоотвод – и поднял глаза к небу. Его губы, искривленные гримасой горького недоумения, чуть слышно шептали:
– Твою мать, во что же это я влип? Во что?
32
66 
