Эрот играл вдохновенно, чему, несомненно, способствовал пустой желудок и жалобный взгляд волкодава, не отрываясь смотревшего на груду костей перед приезжими. Они уже почти закончили трапезу, и теперь допивали остатки вина, к слову, достаточно неплохого – драхма заставила прижимистого Мастариона наступить на горло своей жадности. Струны кифары то журчали звонкими весенними ручьями, то гремели победным громом, а временами, казалось, забирались в небесную высь и оттуда роняли на осеннюю степь прощальный журавлиный клич.
Наконец широкоплечий, видимо старший по положению, улыбаясь, поднялся, накинул на плечи плащ и выразительно прищелкнул пальцами. Второй кивнул, с видимым сожалением достал из кошелька драхму и положил ее на скамью, где сидел рапсод. С осуждением посмотрев на товарища, широкоплечий нахмурился, гневным движением отобрал у него кошелек, наощупь нашел монету и положил рядом с драхмой.
– Спасибо, – коротко кивнул он и направился к выходу.
– Гелиайне, – недовольно буркнул его товарищ и последовал за ним, на ходу пряча акинак в складках плаща.
– Эй, Мастарион! – возопил, не веря своим глазам Эрот: на скамье желтел кругляшек золотого ауреуса. – Вина, старый скупердяй! Да поторопись – мы разбогатели.
Оставим наших друзей по несчастью радоваться невероятной и совершенно нежданной удаче и посмотрим куда направили стопы чужестранцы. Теперь они шагали бодрей и уверенней, чем прежде, с интересом осматривая по пути достопримечательности Пантикапея. Видно было, что приезжие не торопились, но по-прежнему старались не привлекать особого внимания к своим персонам. Они, похоже, направлялись в сторону акрополя, над которым все еще висела тяжелая дождевая туча.
Несмотря на достаточно раннее время городские харчевни не пустовали. Конечно, в них сейчас трудно было сыскать людей состоятельных, предпочитавших утром подольше понежиться в постелях, чему способствовала, ко всему прочему и ненастная погода. Там был больше люд простой, непритязательный, те, кому убогое злачное место казалось дворцом по сравнению с их грязными закопченными лачугами. Длинные осенние ночи и невольное безделье дурно влияли на полунищий сброд, и он топил свою хандру в вине и сладковатом ячменном пиве, потому в харчевнях нередко случались драки, временами превращавшиеся в кровавые побоища. Городская стража на все это смотрела сквозь пальцы – кому охота за здорово живешь получить в пьяной свалке коварный удар ножом. К тому же привлечь к ответственности разбойников обычно не удавалось: записаться в свидетели охотников находилось мало.
На такую потасовку как раз и наткнулись наши чужестранцы: прямо посреди мостовой напротив харчевни, мало чем отличающейся от заведения Мастариона, схлестнулись десятка два оборванцев, дравшихся чем попало и ругавшихся почти на всех языках и наречиях скифской Ойкумены. В центре этой кучи малы стоял пегобородый великан и с невозмутимым спокойствием раздавал налево и направо богатырские затрещины, от которых трещали кости и ломались челюсти.
Это был Фат, предводитель степных разбойников. В начале осени отряд скифов под командой Палака наконец разыскал тайное убежище кровожадных грабителей и убийц, и только хитрость и невероятная сила пегобородого разбойника спасли его скальп от сомнительной чести красоваться на уздечке боевого коня скифского гиппотоксота. Потеряв почти всех подручных, хитроумный Фат решил пересидеть зиму в тепле и сытости, затерявшись среди разноплеменного населения столицы Боспора, благо здесь у него были приятели, товарищи по разбойному промыслу, предусмотрительно пустившие награбленное добро в оборот и теперь почивающие на лаврах как почтенные граждане Пантикапея.
Чужестранцы некоторое время с интересом наблюдали за схваткой, а затем продолжили свой путь, стараясь держаться поближе к стенам домов, где толпились праздношатающиеся зеваки, любители острых ощущений, хоть как-то скрашивающих их сонное размеренное существование. Но, кажется, сегодня великие мойры не отличались прилежанием и нити судеб сплелись в совершенно немыслимый клубок, в коем нередко запутывались даже боги. Один из забияк, кряжистый меот с разбитым в кровь лицом, вывалился из кучи малы и, видимо, потеряв способность от злости что-либо соображать, набросился на подвернувшихся под руку чужестранцев.
Удар, которым без особых раздумий встретил его широкоплечий путешественник, мог бы свалить даже быка; подброшенный в воздух чудовищной силой, меот рухнул на выщербленные плиты мостовой, завалив еще несколько драчунов. И тут, словно по мановению волшебного жезла, драка прекратилась. Оборванцы, а с ними и Фат, обратили горящие злобой взгляды на приезжих, пусть не по своей воле, но вмешавшихся в их дикую забаву. Так бывает в собачьей своре, когда еще недавно непримиримые враги, рвущие друг дружку в клочья, мгновенно объединяются против волков, нечаяно забредших на их шабаш.