172 
– Вот тут в этой связи для меня целых два непонятных факта. Может, ты мне их разъяснишь, раз такой умный, – Прохорцев замысловато крутанул рукой, и недокуренная папироса выпала из его пальцев, что, впрочем, нисколько полковника не огорчило. – Факт первый. Как так получилось, что бунт, направленный против сук, тут же повернулся против лагработников?
– Ну это как раз мне совершенно понятно, – сказал Калязин. – Заводилы из воров на плацу орали, что опера-де натравили на них сук, что не успокоятся, пока всех воров не перебьют, но они, мол, не бараны на заклании, и все в таком духе... Словом, друг друга заводили, распаляли, доводили до истерики, все же были в крови, а вид крови всегда пьянит и будоражит... И вот появляются лагработники. Достаточно было кому-то первым сорваться с места. Этим «кем-то», как показал первый допрошенный нами сегодня зек, стал Марсель... Он и орал: «Воры, где ваша слава!» – бросился на наших... Так это и было.
– Хорошо. Допустим. Тогда вот тебе неразъясненный факт номер два. Почему же в таком случае резни так и не случилось? Я имею в виду уже потом, после захвата лагеря? И это при всей той ненависти, что была у воров и сук!
– Думаю, это еще понятнее, – усмехнулся Калязин. – Заключенных пронзило ни с чем не сравнимое ощущение свободы – сумасшедшее, пьянящее, кружившее головы всем. Старые обиды, былые счеты оказались вмиг забыты... Вот вас Победа где застала?
Этот вопрос подчиненного застиг Прохорцева врасплох.
– Ну, это... – он кашлянул в кулак. – А какая разница, майор?
– А меня она застала под Берлином, во время сложного допроса одного очен-но неразговорчивого фрица-офицерика... Так вот, не поверишь... не поверите, товарищ полковник, едва сдержался тогда, чтобы не отпустить подлеца. В тот момент готов был простить самого распоследнего фашиста. Наша победа и их свобода – по сути и по ощущениям – примерно одно и то же. К тому же зачем резать друг друга, когда можно просто разбежаться в разные стороны...
– В последнем ты, пожалуй, прав. Но отчего-то они не разбежались в разные стороны, а наоборот... – Прохорцев свел вместе упрятанные в кожаные перчатки ладони, – соединились сообща.
– Этого я пока не понимаю, – признался Калязин.
– О! Вот и ты чего-то не понимаешь. Где бы записать!.. Ладно, пора за дело. Пошли работать.
Неспешно они двинулись от плаца в сторону административного корпуса.
– Значит, говоришь, наш Иудушка к прорыву через шлюз отношения не имеет, – Прохорцев шел, сцепив руки за спиной и глядя себе под ноги.
– Никакого. Начальник оперчасти в сопровождении заключенного Котляревского объявился только в момент атаки на оружейку. Где он до этого скрывался – доподлинно неизвестно, но так ли уж это важно?
– Все важно, майор, все. Особливо то, что касается этого персонажа. Измена начальника оперчасти лагеря, переход на сторону заключенных – это даже не чрезвычайное происшествие, это вообще за гранью понимания... Ты мне вчера только в общих чертах рассказал, что происходило в оружейке. Как такое могло получиться, что солдаты беспрекословно выполнили заведомо пораженческий приказ?
Вчера днем майор Калязин провел свой первый допрос. Проводил его в межлагерной больнице, сидя у койки наплутавшегося по лесам, простуженного и обмороженного солдата Алыпова.
– Представьте себя, товарищ полковник, на месте солдатика, простого караульного. Еще десять минут назад все было как обычно, ничто, как говорится, не предвещало. Мирно беседовали, чаек попивали. И вдруг мир рушится. Крики, пальба, и на тебя прут заключенные, причем с оружием в руках. Караульные понимают, что, доберись зеки до них, пощады не будет, а подмоги ждать неоткуда, да еще ранен начальник караула, можно сказать, солдаты остались без командира. В общем, состояние отчаянное. И вдруг появляется не кто-нибудь, а сам начальник оперчасти, Кум, отец родной, бежит к ним. Конечно, они его впускают, конечно, им и в голову прийти не могло, что Кум – предатель. В тот момент они надеялись на него, как на бога...
Майор остановился, повернулся к Прохорцеву, тоже остановившемуся, приставил ему к груди палец, как пистолет.
– И вот представьте, товарищ полковник, что начальник оперчасти лагеря выхватывает из кобуры «ТТ», наставляет на них и приказывает положить оружие на пол. У ребяток в головах мутится, челюсти отвисают, а руки трясутся. Мир трещит по швам. А Кум в этот момент еще принимается задушевным голосом убеждать, что так надо, что все для них, родимых, и делается, что только так они могут остаться в живых. Может, кто-то из солдат и опомнился бы, но времени на это солдатикам не дали. Кум, продолжая держать караул на мушке и увещевать, открывает дверь и машет рукой. В оружейку врываются зеки – и тут уж все, аллес абгемахт, приплыли. Но к чести нашего Иуды – если у иуд вообще может быть честь – следует признать: он сделал все, чтоб отстоять караульных, не дать зекам их перестрелять. А это, уж поверьте, было нелегко.
172 
