110 
Гурдыкдерийский велаят: четверо радостных до невозможности соплюшек тащат на трибуну тяжеленный развернутый ковер, вышитый золотой нитью. Красиво.
Велаяты идут! Этрапы идут!
Гремящая над площадью Огуз-хана музыка, смешиваясь с восторженными воплями демонстрантов, превратилась в сплошной монотонный шум, плещущийся в ушах, а мельтешение…
Лебапский велаят: панно, выложенное самоцветами, на котором Сердар глядит с берега на раскинувшуюся у его ног Амударью, причем блеск камней весьма искусно передает течение полноводной реки…
…а мельтешение пестрых красок на площади Огуз-хана превратилось в калейдоскоп, и Алексей почувствовал, что плывет. На миг закрыл глаза, пошатнулся, но на ногах удержался. Подумал с тоской: нет, ребяты, переоценил я свои силенки, за толпой зэков все ж таки уследить значительно, неизмеримо проще. Даже зэков, замысливших подлянку…
Карыйский велаят, родной велаят Дангатара: скромный молодой парниша в больших очках с сильными диоптриями, улыбаясь во все шестьдесят четыре зуба, несет над головой сияющий золотом кубок – типа того, что вручаются победителям на всяческих соревнованиях. Интересно, кто это такой, уж больно молод. Спортсмен? Ученый? Поэт? Не о том, блядь, не о том думаешь!..
Выстрел с крыши отпадает, выстрел со стороны колонн ликующих туркмен отпадает. Что же остается, а?! Засланный казачок в свите Ниязова? Взрывное устройство под трибуной?..
И тут – словно ледяной кол проткнул все тело Алексея насквозь, снизу вверх, вонзился в мозг, рассыпался по извилинам морозным крошевом. Мазнув взглядом по застывшим в карауле охранникам, парниша с кубком, лучащийся гордостью от выпавшей ему чести, уже поднимался по лесенке, а Алексей все никак не мог понять, никак не мог вычленить неправильность, несоответствие, откуда вдруг в жаркий полдень пахнуло обжигающе холодным ветром смерти…
Смерти.
Однажды, еще на Ставропольской пересылке, мелкий домушник Шкряба замочил в драке бывалого Синяка. Драка была случайной, и замочил его Шкряба случайно, но Шкряба-то был мелкой сошкой, а Синяк ходил в князьях, и все понимали, что добром это не закончится, что Шкрябу тихонько придушат как-нибудь вечерком – не в отместку, упаси бог, а так, для науки другим. Самое паршивое, что и начальство, и сам Шкряба это прекрасно понимали, но поделать ничего не могли: перевести его было некуда. И действительно: наутро домушника нашли «повесившимся» над парашей. А накануне вечером Карташ конвоировал его после допроса касательно драки обратно в камеру, и вот у него, у Шкрябы, был такой взгляд… Нет, он не плакал, не цеплялся за косяки, он хорохорился и даже шутил, но в его глазах уже поселилось осознание близкой смерти.
Вот в чем дело!
Парниша с кубком улыбается довольной улыбкой имбецила, получившего в подарок за примерное поведение яркую игрушку, однако во взгляде его застыли обреченность и готовность идти до конца. Он знал, просто знал, что сейчас умрет, и шел навстречу своей гибели. Улыбаясь во все шестьдесят четыре зуба, высоко неся кубок над головой. А кубок-то тяжелый…
И опять, как в случае со злодейским ниндзя-Ханджаром, рефлексы сработали быстрее рассудка. Сам до конца не осознавая, что делает, с раздирающим глотку воплем: «Да-а-а-ан!!!», – он оттолкнулся ногами, ломая строй, и прыгнул на парнишу, метя выхватить кубок.
И все же надо отдать должное преторианцам. Либо они были наготове по поводу подозрительного русского в своих рядах, либо выучка охранников действительно находилась на самом высшем уровне. Как бы то ни было, до кубка добраться ему не дали. Сделали вполне грамотную подсечку, и Карташ всеми костями обрушился на очкастого туркмена. Кубок полетел вниз, на площадь, где и ударился глухо о брусчатку. Алексей невольно зажмурился.
Взрыва не последовало.
А потом для страха и сомнений не осталось места, поскольку все смешалось на площади Огуз-хана. Вокруг орали, бегали, кажется, даже стреляли, Карташ не помнил. Он тоже орал, мертвой хваткой вцепившись парнише в брюки, десятки рук его от парниши отдирали, больно били по голове и бокам, потом помост под кучей-малой треснул и накренился. Наконец Алексея отодрали, заломили руку, заорали вовсе уж оглушительно – на туркменском, ясное дело, но понятно, что по-командирски и матерно, и куда-то поволокли сквозь вопли и толкотню.
Когда же беспорядочные выкрики подутихли вдалеке, а давление на руку немного ослабло, Алексей проморгался от цветных кругов в глазах и осмелился поднять голову.
110 
