20 
Увы. Хороша Маша, да не наша… От переизбытка чувств я обнял за шею кобылу… и с облегчением хохотнул. Лошадь удивленно скосила на меня большой выпуклый глаз и всхрапнула.
Глупая животина. Не понимает, что женщина для мужчины сродни плохо подогнанному седлу для необъезженного жеребца, привыкшего к вольному полю. И сбросить трудно (а нередко практически невозможно), и терпеть невмоготу.
Зосима отбыл. Перед этим торжественным моментом Каролина все-таки снизошла до весьма краткого разговора со мной. Она процедила сквозь зубы скупые слова благодарности за свое спасение, – удивительная воспитанность! – а я с очень серьезной и скорбной миной на лице, чаще всего присущей людям, идущим вслед за гробом, ответил ей, что счастлив был услужить такой прелестной даме.
На этом дипломатия закончилась, причем финальным аккордом оказалось нехорошее слово "б…дь", которое в сердцах произнес Зосима в адрес кобылы Машки – что-то она не так сделала; может, начала движение не с той ноги.
Я возвратился в свою обитель и с огромным облегчением упал на диван. Хорошо! "Темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа…", – вспомнились мне известные строки. Снова моя отшельническая жизнь пойдет своим чередом, без приключений и стрессов. На кой они мне?..
Зосима, как обычно, появился вечером. Поставив кнут у двери, он с тайным недовольством снял сапоги и важно прошествовал к креслу.
– А не принять ли нам по пять капель? – произнес я дежурную в наших дружеских отношениях фразу – для завязки разговора.
Мне почему-то не понравился вид Зосимы. Мой приятель хмурился и избегал встречаться со мной взглядом.
С чего бы?
Выпили, посидели, помолчали. Покурили. Потрепались ни о чем: соседская сука не ко времени ощенилась, в лесу полно клещей (и откуда такая напасть?), вчера вечером хорек забрался в чей-то там курятник и покусился на кудахтающую живность…
Затем Зосима, как всегда, попытался подбить меня на дискуссию о внешней и внутренней политике президента нашей страны, но я не поддался на его хитрые маневры и скомкал разговор. Опять выпили. И снова закурили. Зосима отрешенно смотрел в окно. Похоже, он никак не мог решиться начать обычный наш базар-вокзал и ждал, что я возьму слово первым.
– Ладно, дружище, колись, – наконец я смилостивился, чтобы выручить приятеля. – Не трави душу ни себе, ни мне.
– Дык, я что… Оно конечно… кхе, кхе! – Зосима закашлялся, стыдливо прикрывая рот заскорузлой ладонью.
– Минздрав предупреждает – курение опасно для вашего здоровья.
– Ага, – согласно кивнул Зосима. – Так говаривал и мой дед Трофим… царство ему небесное!
Он поднял щепоть ко лбу и по инерции поискал глазами икону в красном углу избы. Наткнувшись взглядом на голые стены, сокрушенно вздохнул, и одним быстрым движением начертал в районе живота какой-то каббалистический знак, лишь отдаленно похожий на крестное знамение.
– И оказался прав, – продолжил Зосима. – Дед сам курил, а потому прожил всего лишь девяносто один год.
– Помер считай что в отроческом возрасте, – едко заметил я, доставая очередную сигарету.
– Дык, он и впрямь… того, раньше времени… – невозмутимо сказал Зосима, будто и не расслышав в моем замечании неприкрытого сарказма. – Прадед сто шестой разменял, когда пришла его очередь отправиться на погост.
– А отец?
– Ну, батя – это другой разговор. Ему еще и сорока не было, когда нас раскулачили и в Сибирь сослали. Гдето там он и сгинул. В котором году помер, мне так и не сказали… Госп… – снова начал он, забывшись, свое обращение к несуществующим в моем жилище иконам, но, опомнившись, лишь притронулся к груди, где под рубахой у него был дешевенький крестик на ширпотребовской цепочке.
Зосима к вере относился своеобразно. Он и на дух не переносил попов, практически никогда не посещал церковь (до нее от нашего "острова" было полсотни верст), но мог где-нибудь в лесу, в укромном месте, став на колени, самозабвенно молиться добрый час.
Правда, это случалось редко и в основном после двух-трех рюмок самопальной настойки, которую мы принимали на охоте, чтобы снять усталость. И его, с позволения сказать, "молитва" скорее напоминала философские рассуждения о смысле бытия, монолог с незримым собеседником, нежели церковные каноны.
Зосима верил в царство небесное, рай, ад, леших, русалок, ведьм и прочую нечисть, но по ночам преспокойно спал под открытым небом в глухих урочищах, где и днем ходить боязно. А из библейских заповедей знал только те, которые мог выполнять. И был уверен, что их гораздо меньше, чем на самом деле.
20 
