Хотя концовка довольно странная, как будто подразумевается продолжение. Но всё равно,... 
3 
— Вы ведь Леопольд Штепанек, верно? Инженер Штепанек? Из первого класса?
Какое-то время он собирался с мыслями. Сознание уже работало более-менее четко, хотя до сих пор бил озноб и зубы лязгали. Нательный пояс с него сняли — и ознакомились с содержимым. Документы Штепанека, патент на имя Штепанека, еще что-то, опять-таки относившееся к покойному инженеру… Что прикажете говорить и как поступить? Оставалось лишь вступить на скользкую стезю самозванства: благо это было как-никак не полицейское расследование, а сам инженер покинул наш мир еще до катастрофы. Иначе пришлось бы объяснять, откуда у него столько бумаг на чужое имя, да к тому же горсточка крупных бриллиантов в мешочке — а подыскать убедительное объяснение трудненько было бы даже в более спокойных условиях и более твердом сознании. Мало ли какие серьезные подозрения в его адрес могли возникнуть… Так что пришлось согласиться с задававшим вопросы врачом: все так и обстоит, я и есть инженер Штепанек, подданный австрийской короны… В крайнем случае, тут же пришло ему в голову, впоследствии можно будет отречься от своих слов, данных никоим образом не под судебной присягой, сослаться на пребывание в бредовом состоянии, как раз и вынудившем молоть неизвестно что и назваться чужим именем…
Родные и близкие? Нет, он путешествовал в одиночестве — что не особенно и противоречило действительности, поскольку сопровождавшие настоящего инженера люди не были ему ни родными, ни особенно близкими. Штепанек с Луизой назвались в Шербуре вымышленными именами и представились супружеской четой — но эти сведения сохранились лишь по ту сторону океана, и до них доберутся не скоро, даже если у кого-то и возникнет такое желание. Корабельный список пассажиров сейчас пребывает на морском дне, так что и с этой стороны нет никакой угрозы самозванцу… В наше время как-то не принято наклеивать на удостоверяющие личность документы фотографические карточки, а возрастом мнимый Штепанек не особенно и отличался от настоящего.
Не было бы счастья, да несчастье помогло… Очень быстро, и получаса не прошло, Бестужева обрушило в нешуточную хворь — с выворачивавшим наизнанку кашлем, нескончаемым чиханьем, текущими бесперечь соплями и помутнением сознания. Тут уж было не до расспросов и бесед. Температура подскочила, навалилась сущая лихорадка, он провалился в беспамятство с дурацкими видениями и более-менее пришел в себя уже на берегу, в огромном лазаретном зале, где располагались десятки коек и множество деловито суетившихся медиков. Там его и вовсе ни о чем не расспрашивали — потому что не нашлось знавших немецкий или французский, так что общавшиеся с ним служители Асклепия изъяснялись выразительными жестами…
В этом опрятном многолюдстве, насыщенном беспокойными выкриками бредящих и общей атмосферой тяжелого несчастья, он провел сутки уже ощущая, что пошел на поправку. Успел привыкнуть к тому, что, здесь, на американской земле, его вымышленное (точнее, беззастенчиво присвоенное) имя переиначено как Степанек.
Потом наступили внезапные и решительные перемены. Объявился говоривший по-немецки седой человек (доктор Земмельгоф, как быстро оказалось, произнес несколько ободряющих фраз, заверив «герра Штепанека» в том, что тот пребывает на пути к скорому и окончательному выздоровлению, кликнул санитаров, те сноровисто уложили Бестужева на носилки, отнесли в медицинскую карету, и он оказался в другой больнице, этой самой, где был помещен в рассчитанную на одного палату, где все говорили по-немецки, где-то за три дня, смело можно теперь говорить, поставили на ноги. Никто так и не дал ему никаких объяснений, почему его вдруг переместили именно сюда. А ведь некоторая странность в происходящем имелась. Вряд ли заботливость и доброта заокеанской медицины простираются до того, что для каждого новоприбывшего, не принадлежащего к англосаксам, устроены специальные больницы, где персонал состоит из земляков. Что-то плохо верится в подобный благородный размах…
Как бы там ни было, за эти три дня так и не появился никто, хотя бы отдаленно напоминавший полицейского, не было ни малейших попыток учинить следствие, вообще если о чем и спрашивали, то исключительно о самочувствии — а это, несомненно, был добрый знак, гласивший, что самозванство с чистой совестью можно разыгрывать и далее. Содержимого потайного пояса Бестужев так пока что и не увидел, но его заверили, что все его вещи пребывают в сохранности и при выписке он их получит. Одним словом, несмотря на некоторую загадочность ситуации, жаловаться на свое положение грех, явных угроз и опасностей пока что не предвидится, нет оснований думать о коварном заговоре, обращенном на его персону, — помилуйте, с чего бы вдруг?
3 
