103 
Возражения у них наверняка имелись – недаром же они притащились сюда такой толпой, – но вслух этих возражений никто не высказал, и Павел Кондратьевич приступил. Он зачитывал вопросы по бумажке, а потом отвечал – подробно, даже излишне подробно, округлыми, хорошо построенными фразами, от частого употребления сделавшимися гладкими, как обкатанная морем галька. Он говорил без конспекта, лишь изредка, когда нужно было назвать какие-то цифры, опуская глаза в бювар. Диктофоны шуршали, камеры снимали, софиты сияли по углам, журналисты бойко строчили в своих блокнотах – все шло, как обычно, и на какое-то время Чумаков даже забыл о том, что и в городе, и в его личной жизни далеко не все в порядке. Звуки собственного голоса, как всегда, оказали на Павла Кондратьевича гипнотическое воздействие, ему стало хорошо, покойно и уютно в этом набитом чужими людьми тесноватом помещении. Он был самым главным человеком и здесь, и в городе, перебивать его не смели, и, пока Павел Кондратьевич говорил, ему казалось, что это будет продолжаться вечно.
Взяв в руки очередную распечатанную на лазерном принтере страницу с вопросами, заранее переданными редакторами газет в отдел информации, он обнаружил, что страница эта последняя и что вопросов на ней всего два, да и то таких, на которые можно было ответить односложно – да или нет. В другое время он бы так и поступил – нарочитая лаконичность и деловитость добавляли ему веса в глазах общественности. Но сегодня Павел Кондратьевич отвечал на эти пустяковые вопросы долго и подробно. Неся обдуманную, солидную чепуху, он чувствовал, что делает это напрасно и что все присутствующие отлично понимают, что он попросту тянет время, и знают, зачем он это делает, но никак не мог остановиться, пока не договорил до самого что ни на есть конца.
И все-таки, как он ни старался, как ни лез из кожи, сыпля скучными цифрами доходов от курортного бизнеса и расходов на поддержание города в приличном, рабочем состоянии, вся эта говорильня заняла чуть меньше двух часов, считая и те десять минут, в течение которых он отвечал на последние два вопроса. Вогнать журналистов в тоску и скуку ему так и не удалось – они смотрели по-прежнему остро и выжидающе, а некоторые уже начали нетерпеливо ерзать, предвкушая предстоящую потеху, ради которой они, собственно, сюда и явились. Один лишь начальник отдела информации к концу выступления мэра заметно расслабился и даже хлебнул минералки, сделав при этом резкий выдох в сторону, как будто в бокале у него были не безобидные "Ессентуки", а водка.
– Ну что же, – закругляясь, сказал он и отложил в сторону ставшие ненужными листки с вопросами, – надеюсь, вы удовлетворены моими ответами. Может быть, что-то осталось неясным? Может, возникли дополнительные вопросы?
– Да, – отчетливо, как удар камнем о камень, прозвучало в наступившей тишине.
Павел Кондратьевич не успел заметить, кто это сказал. Голос был мужской; впрочем, это уже не имело значения – Чумаков знал, что ему все равно не отвертеться.
– Пожалуйста, – сказал он, – прошу вас. Кто первый?
Поднялся лес рук. "Мать вашу, – подумал Павел Кондратьевич. – Не терпится вам, сволочам".
Он обвел взглядом ряды возбужденных лиц. Те, кто постарше, держались солидно, с достоинством, а молодые прямо из кожи вон лезли, стремясь первыми поставить представителя власти в неловкое положение. Взгляд Чумакова автоматически выделял из этого стада знакомые лица, и в памяти сами собой всплывали фамилии. Особенно долго – почти целую секунду – мэр разглядывал журналиста по фамилии Оловянников, щуплого, сутулого, востроносого типа с редкими русыми волосами и в очках с мощными, как у бинокля, линзами. На встречу с главой городской администрации этот вахлак заявился в растянутом свитере и в джинсах, и уже одно это могло настроить против него взыскательного в подобных вопросах Павла Кондратьевича. Но мэр не любил Оловянникова вовсе не из-за его манеры одеваться, а из-за того, что тот слишком много себе позволял. Писал он всегда с какой-то иронией, с каким-то легко ощутимым подтекстом, как будто знал что-то такое, чего все остальные и представить себе не могли. А пуще всего раздражало в нем Павла Кондратьевича то, что Оловянников действительно много знал и на самом-то деле никогда не держал информацию про запас – вываливал все как есть с непременными ехидными комментариями. Его, дьявола очкастого, даже в продажности не получалось обвинить: денег ему никто не предлагал по той простой причине, что писать заказные статьи Оловянников не умел. Было дело, пытались некоторые, но после горько об этом жалели, потому что этот дурак всегда стремился раскопать любую тему до самого донышка, а потом все, что раскопал, опять же, свободно вываливал на газетную страницу; нате, ешьте! Вы разве не этого хотели? Как же так, ведь тут же ни слова неправды! И не понять было, нарочно он это делает или просто таким уродился...
103 
