Особенно,... 
28 
Данила Утюгов на этот раз был не в джинсовой куртке, а в серой кожаной.
Солнцезащитные очки подняты почти на самую макушку, а спортивные штаны, в которых так удобно вести машину, такой ширины, что могли сравниться с шароварами запорожского казака.
Толстошеев уже сидел в гостиной, он ждал его. Матвей оделся как человек, собравшийся прогуляться по лесу: кроссовки, джинсы, свитер.
Вместо приветствия Данила проговорил:
– Сушит, – и, взяв со стола бутылку с минеральной водой, влил граммов двести в открытый рот.
– Съел чего-нибудь не того?
– От волнения.
– Чего ж ты волнуешься? Не тебя же убили? – хохотнул Толстошеев. Утюгов поморщился:
– Я за своим приехал, – напомнил Данила.
– Помню, помню. Твое от тебя никуда не уйдет.
Толстошеев поднял со стола газету с большим портретом президента на первой странице. Президент улыбался растерянной улыбкой, словно вспомнил что-то неприличное, а фотограф в это время щелкнул затвором. Под газетой оказалась стопочка денег, перетянутая аптекарской резинкой.
– Тут пять.
Утюгов сунул деньги в карман куртки и тут же затянул замок.
– Пойдем, поговорим, потолкуем, воздухом подышим. Ты, небось, давно по лесу не гулял?
– Я и на рыбалку в последний раз давно ездил, – отозвался Утюгов.
– Зря. Здоровье беречь надо, рыбалка же нервы успокаивает. Работа-то у тебя нервная, волнительная, если тебя сушит. От нервов все болезни начинаются.
Толстошеев запер дверь на ключ и через калитку вышел прямо в лес. Дом его стоял на самом краю дачного кооператива, как любил хвалиться Толстошеев, «мой дом стоит в лесу». На самом же деле дом располагался вплотную к лесу. За сетчатым забором, увитым плющом и диким виноградом, начинался крутой холм, склон которого густо порос кустами малинника и молодым сосняком. Мужчины шли по узкой тропинке, засыпанной хвоей и сухими листьями.
– Ты что, Матвей, по сторонам оглядываешься, будто боишься?
– Удивляюсь я, Данила, народ здесь живет совсем не бедный.
– Это точно.
– А каждое утро ходят с палочками, грибы ковыряют, словно жрать им нечего.
– Это они для удовольствия.. Ты-то не ходишь?
– Мне все некогда, – ответил Толстошеев, – не до грибов.
– А рыбу ловишь?
– Рыбу ловлю, но не один, а с хорошим знакомым, с партнером. Я ее поймаю и даже домой не несу. У сторожа котов дюжина живет, так они ее и с хвостами и с головами жрут, аж хруст идет.
Данила улыбнулся:
– Куда мы идем? И о чем ты со мной потолковать хотел?
– Дело серьезное, то, о котором я с тобой поговорить хочу. Вот болтаешься ты туда-сюда, никак чем-нибудь солидным не займешься.
– Чем это я, по-твоему, должен заняться? Дай дело, я его делать буду, отведи участок.
– Я не про работу, я про большое дело.
Данила насторожился и заинтересовался. Он понимал, если Толстошеев предлагает, значит, что-то серьезное, а самое главное, денежное, но скорее всего, грязное.
– Так что ты там сделал?
– Сделал все как следует, – мгновенно поняв, куда клонит Матвей, ответил Утюгов. – Две дырки в голове, руки связал на всякий случай. Пусть думают, что к чему. А на голову мешок целлофановый натянул.
– Зачем?
– Такие детали с толку следователей сбивают. Будут сидеть и думать, какого черта его связали, зачем мешок на голову натянули, и что было вначале – пулю ему в голову пустили, а затем связали или наоборот. Вот на это и уйдет основное время.
– Хитер ты, Данила!
– Что мне остается? Я знаю, преступление или сразу раскроют по горячим следам, или вообще – никогда.
– Лучше бы никогда, – хихикнул, откидывая ногой с дорожки сосновую шишку Толстошеев.
– Ствол привез?
– Конечно, – не дожидаясь просьбы, Утюг вытащил из внутреннего кармана куртки пистолет с коротким глушителем и как нож за лезвие подал его, держа за ствол, Толстошееву.
Тот взял пистолет, вполне профессионально выщелкнул обойму, в которой еще оставались патроны.
– Патроны себе возьмешь или отдашь с ним?
– На хрена они мне?
– Я тоже так думаю.
Толстошеев вогнал обойму в рукоятку и небрежно сунул пистолет в глубокий карман плаща.
– Какое ты мне, Матвей, дело предложить хочешь?
– Не спеши, я думаю.
Так они и брели, оглядываясь по сторонам, вдыхая влажный, свежий лесной воздух. Лес кончился внезапно, его словно обрезало неширокое, гладко заасфальтированное шоссе с яркой, недавно нанесенной разметкой.
28 
