70 
— Разрешите присесть? — вежливо осведомился чей-то голос у него за спиной.
— Милости прошу, — отворачиваясь от машины и делая приглашающий жест, сказал Сорокин. — А я думаю, что это за нахал свое корыто в неположенном месте поставил?
— Фильтруй базар, начальник, — гнусавым «деловым» голосом произнес полковник Мещеряков, пожимая Сорокину руку и присаживаясь к столику. Чисто аварийная остановка, ты понял? У меня радиатор прохудился, трубы горят, охлаждающая жидкость во как нужна!
Он чиркнул по горлу ребром ладони.
— Охлаждающая жидкость здесь на уровне мировых стандартов, — похвалил местное пиво Сорокин. — Только не говори, что специально ехал сюда на служебной машине и совершенно случайно наткнулся на меня.
— Параноик, — обозвал его Мещеряков, жестом подзывая официантку. Кому ты нужен, чтобы за тобой охотиться? Ехал мимо, смотрю, сидишь, как на витрине, сосешь пиво и скучаешь. Давненько, думаю, я пива не пил в приятной компании. А ты мне с ходу — допрос с пристрастием…
— Да, — сказал Сорокин, — в смысле приятности компании я сейчас того… не очень.
— Неприятности? — вскользь поинтересовался Мещеряков, благодарно кивая официантке, которая поставила перед ним длинный запотевший бокал со светлым пивом.
— Можно подумать, твоя работа — сплошной праздник, — уклончиво ответил Сорокин.
— Да, — задумчиво согласился Мещеряков и пригубил пиво. — Работа — это всегда головная боль. Особенно когда отвечаешь не столько за себя, сколько за других.
— Вот-вот, — поддакнул ему Сорокин. — А когда в лейтенантах ходил, небось, думал: погодите, вот стану полковником, вы у меня попляшете! Буду сидеть в кабинете и указывать: ты туда, ты сюда, а ты, морда, вообще ступай сортиры драить… Было дело?
— А как же! — улыбнулся Мещеряков. — Но должен тебе сказать, что сортиры в нашей конторе действительно чистые.
— У вас только сортиры и чистые, — не удержался Сорокин и немедленно устыдился: вряд ли стоило срывать на полковнике ГРУ свое дурное настроение.
Мещерякова, впрочем, было не так-то легко обидеть: он прошел отличную выучку, и немалая заслуга в этом, насколько было известно Сорокину, принадлежала Иллариону Забродову.
— А у вас зато и сортиры не блещут, — спокойно парировал Мещеряков. Сорокин вздохнул.
— Очко в твою пользу. Был я недавно в одном отделении… А, к черту, не будем о грустном. Ты извини, я что-то к вечеру стал уставать. На пенсию, что ли, уйти?
— Ага, давай, — язвительно подхватил Мещеряков. — И я с тобой. Пошлем всех подальше и будем жить в свое удовольствие. Помнишь, как в армии шутят? Снял портупею — и рассыпался. Не боишься?
— Забродов же не рассыпался, — зачем-то сказал Сорокин.
— Забродов рассыпаться не может, — наставительно произнес Мещеряков. Говорил он в бокал с пивом, и голос его звучал глухо, как в бочку. Забродов — не человек.
— Интересно, — сказал Сорокин, — а кто он, по-твоему?
— Забродов — беглец из какого-то романа, — сказал Мещеряков. — Фенимор Купер, Майн Рид… Да нет, даже не так. Не из романа, а из утопии. Идеальный человек в представлении какого-нибудь кабинетного философа.
— Гм, — сказал Сорокин. — Да… Ну, это ты, брат, загнул. Хорош идеальный человек! Идеальный солдат — это я еще понимаю.
— Говори потише, — попросил Мещеряков. — Тоже мне, идеальный солдат… Тебе бы такого подчиненного, ты бы его лично через неделю расстрелял перед строем. Потом бы, конечно, посмертно представил к ордену, но сначала все-таки расстрелял бы.
— Пожалуй, — подумав с минуту, хмыкнул Сорокин. — А все почему? Все потому, что в нашей грубой жизни ничто идеальное не приживается.
— Этот негодяй прижился очень даже неплохо, — заметил Мещеряков.
— Идеальная приспособляемость, — подсказал Сорокин.
— Очень смешно, — огрызнулся Мещеряков. — Что-то ты сегодня и в самом деле… того. Колючий, как дикобраз. В чем дело?
— Сейчас, — проворчал Сорокин, — расскажу… Тебе как: полный доклад представить или только тезисы?
— Конспективненько, — усмехнулся Мещеряков, — вкратце. Впрочем, можешь не трудиться. Я, знаешь ли, иногда из чистого любопытства просматриваю газеты.
Сорокин шепотом произнес матерное ругательство.
— Целиком и полностью с тобой согласен, — не слишком сочувственно сказал Мещеряков. — Журналисты — это вечная заноза в наших с тобой задницах. Ничего не поделаешь — свобода печати… Слушай, а ты не пробовал их, скажем, расстреливать? Или сажать, а? Берешь кило героина, заряжаешь им редакционную машину, сажаешь всех до последнего курьера в кутузку, а потом тихо шлепаешь при попытке к бегству… Не пробовал? А ты попробуй.
70 
