– Ничего с ним не стало. Помер мой дед в пятьдесят третьем году, а дожил, слава богу, до семидесяти лет.
– Да, мужики здесь здоровые.
– Да нет, здесь не очень. Там, на Урале, покруче люди, а здесь народ мелкий. Больше из каторжников, еще с царских времен. Селились здесь, когда их на свободу отпускали, да и высланных много. Тоже оставались здесь. В общем, народ здесь не шибко крупный. На Урале – там покруче, есть такие мужики, что и тебя, Иваныч, завалят.
– Нет, ты знаешь, Гриша, медведя твоего я боюсь и на охоту, наверное, не пойду.
– Эй, Андрюха, слышишь, – рассмеялся Бурлаков, – Комбат от охоты отказывается, медведя испугался.
– Это Комбат-то медведя испугался? Ты видел бы, Гриша, что он под Калининградом в затопленном заводе сделал!
– А что он там сделал? Как он там оказался?
– Это длинная история. Попроси Иваныча, пусть сам расскажет.
– Иваныч, что там было?
– Ничего там не было, слушай ты его.
– Поверишь, Гриша, наш Комбат завалил огромную обезьяну.
– Обезьяну? – изумлению Бурлакова не было предела. Его глаза выпучились, а рот растянулся в улыбке. – Серьезно, что ли, Иваныч, обезьяну убил?
– Там не только обезьяна… В общем, было дело.
– Что за обезьяна? – не унимался Бурлаков, время от времени поворачивая руль, направляя лодку по центру реки и стараясь не наткнуться на льдины, которые иногда появлялись прямо перед лодкой.
– Орангутанг, огромный, ну, наверное, как твой медведь.
– Орангутанг? – усомнился Бурлаков.
– Орангутанг. Я на него взглянуть боялся, страшная скотина, – сказал Подберезский. – Потом фонарем посветили, Гриша, так у него лапы… Он твою руку сломал бы, Бурлак, как палочку от пионерского барабана.
– Ни хрена себе! – изумился Бурлаков. – А чего ты мне об этом не рассказывал?
– Иваныч просил никому не говорить, вот я и не рассказывал.
– Тогда чего он медведя боится? Обезьяну уделал и с медведем, думаю, справится.
– Хватит вам подкалывать! – добродушно пробурчал Рублев. – Разговорились черт знает о чем. Не боюсь я твоего медведя.
– Ясное дело не боишься, просто цену себе, Иваныч, набиваешь. Думаю, ты медведя рогатиной смог бы завалить.
– Ну, уж, Гриша, нет! Рогатиной, пожалуйста, сам вали. Только чтобы потом мишка тебе морду не разодрал, как твоему деду, царство ему небесное.
– Разговоры какие-то у вас пошли, – связанные беглые заключенные странно поглядывали на этих троих мужчин, таких непохожих на всех тех, с кем им приходилось до этого сталкиваться. Военные, не военные, охотники, не охотники…
– Слушайте, а вы что, служили вместе? – спросил Сема, взглянув на Бурлакова, как на самого разговорчивого.
– Служили, служили.
– И что, он у вас командиром был?
– Был, есть и будет, – сказал Подберезский. – Правду я говорю, Иваныч?
– Да пошел ты, Андрюха! Никакой теперь я вам не командир. Так, друг, если хочешь.
– Конечно, хочу! Не дай бог, Иваныч, ты врагом станешь, такого человека, как ты, лучше за друга держать.
– Эй, осторожно! – крикнул Комбат.
И Бурлаков, и Подберезский, заговорившись, не заметили, как прямо перед лодкой, развернутая течением, всплыла большая льдина – толстая, серая, похожая на спину огромной глубоководной рыбы. Бурлаков резко повернул руль в сторону, лодка накренилась, едва не зачерпнув бортом холодную воду. Льдина со скрежетом ударила в борт.
– Толкай! Толкай! – Комбат веслом уперся в льдину. Та медленно отошла, корма лодки поднялась, и Комбат, потеряв равновесие, рухнул в ледяную воду.
– Стой, мать твою, стой, Гриша! – закричал Подберезский, наклоняясь к борту, пытаясь схватить Комбата.
Тот вынырнул метрах в четырех, затряс головой. Корма лодки опустилась в воду, и льдина понеслась в сторону.
– Стой! Стой, Гриша! Ты что, Бурлак, охренел?
Комбата втащили в лодку. Он несколько раз выругался, а затем принялся стаскивать с себя мокрую одежду.
– Давай к берегу, Гриша, обсушиться надо.
– К берегу тут не пристанешь. Потерпи, Комбат, через километра три будет поворот, там костер разожжем, обсохнешь. А пока на, лови флягу, – Бурлаков бросил флягу в брезентовом чехле. Рублев на лету ее поймал, отвинтил пробку и сделал несколько глотков. А затем пригоршнями хватанул воду из реки, запил.
– Ты сказал бы, что спирт, я думал водка, рассчитывал на сорок градусов, а тут тебе все девяносто. Словно факел в рот затолкал.
– Прости, Иваныч. Хотел как лучше – Причем тут ты, Гриша. Я сам виноват, заговорил вас.