Ада фон Кёнигзедлер покосилась на инспектора Миллера, но все-таки, помедлив, ответила:
— Года два тому назад, когда у Натальи появилась уверенность, что выезд им разрешат.
— Не вдаваясь в подробности, какую сумму вы положили на их имя в банк к моменту их выезда?
— Около восьмидесяти тысяч.
Анна бросила удивленный взгляд на Каменева.
— Что, Анна, вас это удивляет? Вам непонятно, как, имея такие деньги, ваш возлюбленный неизменно предоставлял вам расплачиваться за него в ресторанах и брать на себя все расходы по устройству выставок? Даже ваше пребывание в отеле «У Розы» оплачивали вы. Каменев был богатым человеком в сравнении с вами, у которой на счету никогда не скапливалось больше тысячи марок, а чаще ваш банковский счет был в минусе. Но вы еще больше удивитесь, когда я скажу, что Каменевы и с собой кое-что вывезли из Советского Союза. Вы можете объяснить, господин Каменев, что это такое? — Апраксина извлекла из сумки прозрачный пластиковый пакет с двумя половинками распиленного обруча. Она достала обручи и положила их на стол.
Тут в разговор вступила Мириам Фишер, которой, похоже, уже изрядно надоело только переводить.
— Да кто же тут не видел этот обруч и не слышал эту сказку? Такая красивая вещь: конечно, все спрашивали о ней и хотели взглянуть поближе, а Наталья охотно всем объясняла, что обруч этот не снимается, что это подарок Константина ко дню свадьбы и он запаян у нее прямо на шее. Мы все знали, что этот обруч — символ ее преданности мужу. Этакий шикарный собачий ошейник! — И она тут же перевела сказанное Миллеру.
— Даже более шикарный, чем вы все думали. Обруч платиновый и только сверху покрыт серебром. А запаян он был недавно — чуть больше года назад.
— Вздор! — воскликнул Каменев.
— Экспертиза! — осадила его графиня. — Конечно, это не миллион, к которому стремился Каменев, но тысяч на двести потянет.
— Миллион? — подняла бровки Ташенька Сорокина. — Откуда бы он взял миллион?
— Миллион или даже немножко больше Каменевы намеревались получить, завладев коллекцией Анны Юриковой и выставив ее на аукционе.
— Но ведь это моя коллекция! И я собираюсь вернуть ее в Россию, как только там станут ценить такие вещи. Она мне дороже жизни!
— Запомните эти свои слова, дорогая Анна. Но для Каменевых это были только деньги, деньги и деньги. Более того, Каменев ненавидел эти картины и их создателей, ведь все они достигли большего успеха, чем он. И он не забыл перед выездом на Запад переправить в Мюнхен вашу старую доверенность, предварительно переведя ее на несколько языков и заверив переводы у нотариуса. А хранилось все это у Ады фон Кёнигзедлер.
— У меня? Тут вы что-то путаете, Елизавета Николаевна.
— Я никогда и ничего не путаю, моя милая! Вы сами когда-нибудь читали стихи Натальи Каменевой?
— Нет…
— Вот на это и был расчет. А я просмотрела всю папку и между листками со стихами нашла вот это! — И графиня торжественно продемонстрировала всем несколько отпечатанных на машинке листков с печатями. — Они должны были еще полежать у вас месяц-другой, но я поторопила события… Вы только что сказали, Анна, что ваша коллекция картин для вас дороже жизни. Именно так она и была оценена вашим другом Константином Каменевым: цена коллекции — ваша жизнь.
Каменев безучастно глядел в окно: ему были видны часть кладбищенской стены, деревья и памятники за нею.
— Господин Каменев! Сегодня вы поили меня ромашковым чаем из травяных запасов вашей покойной жены. Госпожа фон Кёнигзедлер, вы говорили мне, что Наталья Каменева в прошлом году несколько раз брала у вас машину для поездки в горы за травами. Она действительно серьезно увлекалась травами?
— Очень серьезно. Если бы вы меня раньше об этом спросили, я бы вам сказала, что она была потрясающая травница!
— А ведь я подозревала в этом Анну Юрикову, — чуть смущенно призналась графиня.
— Ничегошеньки в этом не смыслю! — пожала плечами Анна.
— Вон тот ваш портрет с наперстянкой в волосах и с охапкой травы и цветов в руках ввел меня в заблуждение. Но, видимо, художник несколько смешал образы любимых женщин, создавая ваш портрет. Вы ему позировали с цветами в руках?
— Да нет! Он этот портрет принес уже почти готовым: он хотел его закончить для выставки в Монжероне и не успел — начал срочно писать портрет Анны Ярославны.
— Нагло содранный с моей миниатюры! — подала голос Ташенька.