Особенно,... 
156 
и все же…
должно быть что-то еще, чтобы стало настолько хорошо. Ощущение возникает слишком далеко и слишком глубоко проникает. Разве два момента не должны иметь что-то общее, чтобы их связала ассоциация? Какой-то общий заголовок? Какую-то неиссякаемую силу, бьющую из единого источника, объединяющую времена, сообщая им мощь, не свойственную каждому по отдельности, которая катится через века и в то же время остается закрепленной на месте, впечатанной в нишу памяти, где на крыльце нашего дома на невыцветшей фотографии все стоит маленький мальчик во фланелевой пижамке с «Благодарными Мертвецами» на груди, держась за прутья своей кроватки в глубине автобуса…
Что написано в его взгляде?
Это не печаль. И не отвага. Это бесконечное доверие. Если папа его оставляет с демоном скорости вместо няньки, значит, так и надо. Если он говорит, что в Диснейленд едут только взрослые, значит, так оно и есть. Он не пыхтит, как старший брат Квистон, и не подлизывается, как Мэй и Шерри; он просто верит в то, что ему что-то привезут. Он знает, что если все время верить, что-нибудь обязательно получится. Он знает, что рано или поздно что-нибудь произойдет. Потому что все на это указывает. И от этого становится невыносимо.
Особенно когда ты тот самый человек, который указал.
Поэтому дежавю не приносит мне облегчения. Оно лишь проясняет преследующую меня тьму, и я понимаю, что это чувство вины. И когда я закрываю глаза, чтобы не видеть маленькое личико на обложке книги, меня начинают преследовать другие лица. Что скажет мама? Почему я не позвонил? Почему я отказался помочь Джо после всего того, что он сделал для меня за последние два дня? Почему я не могу взглянуть в глаза больных, находящихся на втором этаже? Теперь я понимаю, что меня удерживает не страх. Это бездонная скала поражения, к которой я прикован, у основания которой бушуют волны моей вины. Вокруг, хлопая крыльями и щелкая клювами, кружат мои невыполненные обещания, язвя меня хуже, чем Прометея… Потому что я поднимался на эти запретные высоты чаще, чем он, столько раз, на сколько хватало средств. И что я принес вместо священного огня? Стакан из-под мартини, да и тот разбился у меня под ногами.
Я зажмуриваю глаза в надежде на то, что смогу выжать из себя несколько капель раскаяния, но я сух, как Древний Мореплаватель. Даже плакать я не могу. Похоже, я ни на что не способен. Единственное, что я могу, это, закрыв глаза и сжав зубы, сидеть на богом забытом рифе неудач.
Именно этим я и занимаюсь, когда вдруг до меня доходит, что я уже не один.
– Бумс!
Она стоит наклонившись надо мной, и ее телескопы находятся в нескольких дюймах от моего лица. Когда я поворачиваюсь, она отступает и морщит нос.
– Скажи мне, Пижон, ты специально сидишь с таким выражением лица, чтобы оно рифмовалось с запахом изо рта, или тебе действительно так хуево?
Взяв себя в руки, я говорю ей, что действительно не сладко.
– Отлично, – отвечает она. – Терпеть не могу лицемеров. Не возражаешь, если я присяду и разделю твои тревоги?
Не дожидаясь ответа, она, постукивая палкой, обходит кушетку.
– Ну и откуда это лицо висельника?
– Выпил больше, чем мог переварить, – отвечаю я. Вряд ли эта близорукая дурочка что-нибудь поймет, даже если я начну ей объяснять.
– Главное – постарайся на меня не блевать, – предупреждает она, наклоняясь ближе, чтобы рассмотреть меня. – Знаешь, чувак, я тебя где-то видела. Какая у тебя отвратительная морда! – Она протягивает свою сухую ручку. – Меня зовут Вакуумной Дамой, поскольку большую часть времени я нахожусь в отключке.
Я пожимаю ей руку Она худая и теплая.
– Можешь называть меня Чувак Дежавю. Она издает звук, напоминающий электронный писк, намереваясь рассмешить меня.
– Отлично, Пижон. Вот почему у тебя такое знакомое лицо. Клево! Ну и что такого в этих картинках на обложке? Любимые фотографии?
– В каком-то смысле. Это фотографии, снятые во время моего путешествия с любимыми друзьями. А книга – древний китайский трактат, который называется «Книгой перемен».
– Серьезно? В чьем переводе? Ричарда Вильгельма? Дай-ка мне взглянуть.
Я передаю ей книгу, и она подносит ее к лицу. Я начинаю догадываться, что эта дурочка понимает гораздо больше, чем я предполагал.
– Это английское издание. Я пользовалась им, когда только начинала этим заниматься. А потом я решила, что лучше Вильгельм на немецком. Я хотела сверить поэтические отрывки. А когда обнаружила между ними разительные отличия, то подумала: «Черт! Если текст столько теряет в переводе с немецкого на английский, сколько он должен был потерять в переводе с древнекитайского на немецкий!» И решила послать все к черту. Последний раз я гадала, когда моя идиотская собака-поводырь опрокинула корзину для бумаг в поисках моих тампонов. Сукин сын решил, что я с ним играю. Схватил книгу и убежал, а пока я его ловила, он успел изорвать ее в клочья. Немецкая овчарка. Когда он видел что-нибудь написанное на языке предков, он просто не мог удержаться. Кстати, а что это за осколки на полу? Ты что-то уронил или я пропустила еврейскую свадьбу? На собак мне наплевать, зато я очень люблю свадьбы. Взрослые считают их поводом для того, чтобы напиться и распустить языки. Может, и ты надрался на свадьбе, что от тебя так разит? Признавайся!
156 
