Ботфорты капитана Штормштиля : Астахов Евгений Евгеньевич : Страница

Худощавый человек с русой бородкой положил на стол дымящуюся трубку и подошел к шкафу. Поманил меня пальцем. Десятки диковинных вещей лежали за стеклом. Но я не отрываясь смотрел на среднюю полку, на воткнутый в обломок лодочного днища тонкий кривой бебут с рукояткой из черного буйволиного рога. Раздвоенный конец рукоятки был похож на орлиный клюв.

— Бебут боцмана Ерго! — воскликнул я. — Так ведь, Тошка?

— Так. — Он отодвинул стекло, осторожно взял обломок днища. Нож уходил кончиком лезвия в сухую, растрескавшуюся древесину. На синеватом узком лезвии и гладкой, блестящей рукоятке играли солнечные блики.

— Бебут боцмана Ерго… — повторил я. — Ты сохранил его, Тошка?..

Он молча кивнул головой, потом наклонился и открыл дверцы нижней части шкафа. Там, уронив длинные голенища, стояли морские сапоги. Я присел на корточки, тронул один из них. Мягкая яловая кожа, пропитанная салом и подклеенная рыбьим пузырем, пахла морем, как пахнут им старые причалы, ночные южные ветры и отжившие свой век шлюпки.

Им много лет, этим сапогам. И сейчас они, конечно, малы Тошке — Антону Сергеевичу Тополькову, моему давнишнему-давнишнему другу. А ведь когда-то он носил их. Я очень хорошо помню эти сапоги. С ними связана та самая история, о которой я давно хочу рассказать. История, позабытая многими, но только не Тошкой Топольковым, ее главным героем; и мною, конечно, она не забыта. Помнит ее, наверняка, и Женщина с Грустными Глазами, и ее дочь, которой Тошка придумал когда-то красивое имя — Кло.

Я сидел на корточках перед шкафом и держал в руках тяжелый морской сапог. А Антон Топольков в пиджаке с блестящими медными пуговицами, на которых горели клыкастые якоря, снял со стены гитару и провел пальцами по ее струнам. Потом подмигнул мне. Задорно и чуточку грустно. Это бывает так, когда вспоминается далекое и хорошее, и то, чего уже не вернешь…

Скрипит дубовый кабестан^[1],
И режет воду киль.
Плывет сквозь бури капитан,
Плывет сквозь бури капитан,
Отважный Штормштиль!

И я, размахивая руками, подхватил:

В подзорную трубу глядит
И ловит ветер ртом.
Он злых и жадных победит,
Он злых и жадных победит
И к нам придет потом!..

Мы пели, а в открытом шкафу стояли, развесив смятые уши, старые морские сапоги. И рядом — пустые бутылки из-под ямайского рома, сквозь стекло которых просвечивали свернутые трубочками записки. И еще кривой бебут с рукояткой из черного буйволиного рога…

Ботфорты капитана Штормштиля

Глава 1. Старая гавань

Из теплой воды, подернутой нефтяными пятнами, поднимались стальные сваи. Они переплетались в замысловатый каркас, по верху которого шел настил из выбеленных солнцем досок. Ходить по настилу было опасно. Доски местами провалились, и стоило только глянуть в большие с рваными краями дыры, как сразу начинала кружиться голова. Гораздо интереснее было внизу, под настилом, где царил зеленоватый полумрак и можно было лазить, цепляясь за раскосы и поперечины каркаса, или просто сидеть на колючих ржавых балках, свесив вниз ноги. Сваи обросли водорослями, словно бурыми нечесаными бородами. В бородах прятались осторожные креветки и рыбья мелюзга. У самой поверхности серебряными огоньками поблескивала на солнце ставридка, а иногда в тень причалов забредала стая круглоголовой, толстогубой кефали.

Здесь, в Старой гавани, была своя, особая, нешумная жизнь. Пять причалов, покачиваясь на тонких кривых ногах, с опаской уходили в море. Возле них давно уже не швартовались корабли. Даже буксир «Красный Батум», который приводил в Старую гавань обреченные на слом коробки судов, закончив работу, возвращался в порт. Мертвые пароходы стояли прямо у берега, между причалами. Они были мертвые, но их все равно притягивали канатами к палам — пузатым чугунным тумбам. Точно боялись, что суда вдруг уйдут из своей последней, печальной гавани обратно в согретое солнцем море.

Каждую неделю в Старую гавань приходила бригада газорезчиков. Трещали аппараты, шипя, падали в воду капли расплавленной стали, словно слезы бывших кораблей.

Кабестан — механизм для подъема якоря.

Следующая страница