Особенно,... 
77 
– Не понимаю, – по-прежнему глядя в аквариум, негромко сказал он.
– Чего ты не понимаешь? – строго спросил генерал.
– Мы взрослые люди, с нами происходят разные взрослые вещи... Не понимаю, какое отношение эти болваны во дворе могут иметь к делу. И не понимаю, зачем вам нужны подробности, если инцидент все равно исчерпан.
– Что-то ты крутишь, Глеб Петрович, – медленно произнес Потапчук после продолжительной паузы, во время которой Сиверов с интересом разглядывал рыбок, а генерал – его. – Сроду не видел, чтобы ты так крутил. И имей в виду, мне это не нравится. Очень не нравится!
– Это я виновата, – неожиданно сказала Ирина.
– Что? – переспросил Федор Филиппович с удивлением, которого на самом деле не испытывал, поскольку ожидал чего-то именно в этом роде.
– Понимаете, я сбежала...
– Что вы сделали?!
На этот раз изумление Потапчука было неподдельным, и свой риторический вопрос он задал таким тоном, словно Ирина при нем только что выкинула какую-то совершенно непотребную штуку – устроила танцы на шесте, например, или сообщила, что это она умыкнула из Третьяковской галереи всемирно известную картину художника Александра Иванова и потребовала за нее выкуп в два миллиарда долларов США.
– Так-так, – с легким сарказмом, который так хорошо ему удавался, произнес Федор Филиппович. – И что же было дальше?
Дальше не было ничего особенного. Ирина улизнула от Глеба в трех кварталах от дома Свентицкого – просто остановила машину и попросила своего пассажира, по совместительству выполнявшего функции телохранителя, купить для нее в киоске свежий номер женского журнала. А когда Сиверов скрылся из вида за утлом того самого киоска, просто запустила движок, включила передачу и дала газ.
Она и сама толком не знала, зачем это сделала. Возможно, этот импульсивный поступок был вызван недавно пережитым в квартире коллекционера Свентицкого потрясением. Да, отчасти, наверное, так оно и было. До сих пор все эти разговоры о том, что картину, вероятнее всего, расчленили, чтобы распродать по частям, как это иногда делают со знаменитыми алмазами и всемирно известными золотыми украшениями, были в большой степени умозрительными и содержали в себе (на взгляд Ирины, по крайней мере) слишком много допущений – всяких там "если", "вдруг", "поскольку" и "логично было бы предположить". Но, взяв в руки подлинный фрагмент, этот жалкий клочок размером пятнадцать на пятнадцать сантиметров, совсем недавно являвшийся частью варварски загубленного великого произведения искусства, она испытала ощущение сходное с ударом в солнечное сплетение, нанесенным профессиональным боксером-тяжеловесом. Она была почти убита и, честно говоря, плохо помнила, как ушла от Свентицкого. Естественно, что присутствие в машине постороннего – в машине, которую она давно уже привыкла считать частью своего гардероба, и притом частью весьма интимной, – да еще в такой момент, когда она плохо владела собой и едва могла скрывать свои чувства, ей, мягко говоря, мешало.
Кроме того, она слишком хорошо запомнила самоуверенное обещание Сиверова следовать за ней повсюду. То, что для агента по кличке Слепой было простой констатацией факта – вроде того, что, если сунуть ногу под идущий поезд, тот ее непременно отрежет, – Ирина восприняла как вызов. И сейчас ей вдруг показалось, что настало самое время поднять брошенную Сиверовым перчатку. Тоже мне, супермен!
Она представила, как этот человек-невидимка в черных очках докладывает своему любимому Федору Филипповичу, что она от него ускользнула. Вид у него при этом должен быть как у кота, упустившего мышь, с которой играл добрых полчаса, или у большого глупого пса, забывшего, где зарыл сахарную косточку. А Федор Филиппович, как и полагается высокому начальству, говорит ему нелицеприятные вещи.
При этом уже в тот момент, когда поворачивала ключ в замке зажигания, Ирина четко осознавала, что совершаемый ею поступок есть не что иное, как ребячество, и ребячество не только глупое, но и довольно злое. Она знала, что ведет себя сейчас как одна из тех хрестоматийных американок, которых соотечественники называют "мисс богатая сучка", однако ничего не могла с собой поделать: в данный момент она в этом нуждалась.
Отъехав от киоска на пару кварталов, она отключила мобильный телефон. Это уже было полное и окончательное хулиганство: ей могли и должны были позвонить многие, в том числе и Виктор, который, между прочим, терпеть не мог, когда она оказывалась недоступной для него хотя бы и по телефону, – он тогда начинал волноваться и воображать себе всякие ужасы. Как бы то ни было, Ирина вовсе не хотела, чтобы ее кинематографический побег закончился банальным звонком телефона и еще более банальным вопросом Глеба Петровича: "Ну, и как это прикажете понимать?" В глубине души она чувствовала, что, услышав этот вопрос, развернет машину и поедет обратно.
77 
