Последние отзывы

  40  

– Точно, бешеный, – растерянно сказал Илларион.

Он встал, ухватил стрелка за воротник ватника, рывком поставил его на ноги и развернул лицом к себе. Разгоряченная физиономия парня действительно оказалась расцарапанной, глаза были безумно вытаращены и испуганно бегали из стороны в сторону, в жидкой бородке застрял лесной мусор – сухая хвоя, кусочки коры и даже серый осиновый листок. Кепка с него свалилась, и золотистые кудри рассыпались в полном беспорядке. «Добрый молодец, – подумал Илларион, разглядывая своего пленника. – Алеша Попович. Или, скорее, Иванушка-дурачок».

– Ну, – сказал он, – и что это за фокусы? Ты зачем в меня стрелял? Чего тебе надо? Кто тебя послал, говори!

Для убедительности он взял пленника за ворот ветхого ватника и основательно встряхнул. Это помогло лишь отчасти: пленник ничего не сказал, но разразился нечленораздельным мычанием и ожесточенно замотал головой.

– Будешь под дурачка косить – опять дам по шее, – пообещал Забродов. – Или ты правда дурачок?

Вместо ответа пленник плюнул в Иллариона. Плевался он еще хуже, чем стрелял, и плевок повис у него же не груди, примерно в том месте, где военные прикрепляют к кителю значок классности.

– Очень мило, – сказал Илларион. – Малоэффективно, зато весьма красноречиво. Интересно, чем же это я тебе так не занадобился? Не будешь говорить? Ну и черт с тобой. Тогда поехали в деревню, к участковому. Может, хоть он тебе объяснит, что в людей стрелять – занятие крайне нездоровое. Тоже мне, киллер выискался!

Пленник снова замычал, мотая головой, как одолеваемая слепнями лошадь, и принялся делать какие-то знаки руками. Илларион немного знал азбуку глухонемых, но это верчение пальцами и размахивание руками не имело с ней ничего общего, кроме, разве что, немыслимой скорости жестикуляции.

– Ты что, глухонемой? – спросил Забродов немного растерянно. Слышать о глухонемых киллерах ему до сих пор как-то не приходилось.

Пленник опять ожесточенно замотал головой, постучал себя по уху и выставил перед собой кулак с отставленным большим пальцем.

– Ага, – сказал Илларион. – Со слухом у нас, значит, все в порядке, а говорить мы не можем. Или не хотим. Ладно, пошли. Только бежать не вздумай. Догоню – накостыляю по-настоящему. Вот ведь дурак-то!

Он подобрал обрез, сунул его под мышку и махнул рукой в сторону дороги. Пленник послушно повернулся и зашагал через лес. Шел он уверенно, хотя и с большой неохотой – видно, знал этот лес как свои пять пальцев. Забродов шагал за ним по пятам, время от времени задумчиво почесывая затылок холодным стволом обреза и немелодично напевая:

«В заповедных и дремучих старых муромских лесах…» Настроение у него было далеко не самое радужное. Перспектива везти стрелка в милицию, объясняться там и, может быть, даже писать какие-то бесполезные заявления лежала у Забродова на душе тяжким камнем. А с другой стороны, что с ним еще делать? Убивать его вроде бы не за что, отпускать просто так – извините, непедагогично, да и противозаконно к тому же, а побить… Илларион покачал головой. Как следует намять этому партизану бока было бы, конечно, разумнее всего, да вот беда – рука не поднималась.

Более же всего Забродова угнетал тот факт, что данный инцидент лишний раз подтвердил старую истину: стать тенью для зла иногда бывает очень трудно, а иногда и вовсе невозможно.

* * *

– Что ж, очень недурно, – сказал гость и сделал плавный жест рукой, обведя ею широкое пространство двора.

В руке у него был стакан со скотчем, а другую руку он держал в кармане брюк. – Весьма, весьма недурно. Я бы сказал, со вкусом.

Голос у него был негромкий, спокойный, тон вполне доброжелательный, даже дружеский, и в то же время в голосе этом чувствовалась твердая уверенность в том, что любой собеседник услышит его, даже если он станет говорить шепотом. Демократичный наряд – легкая матерчатая куртка светло-серого цвета, простая шерстяная рубашка, кремовые брюки и мягкие замшевые туфли – сидел на нем с небрежной элегантностью, на левом запястье поблескивал золотом массивный «ролекс» – единственный предмет из золота, который Майкову удалось разглядеть на госте. В связи с этим у папы Мая возникло острое, почти непреодолимое желание наглухо застегнуть ворот собственной рубашки, в вырезе которого варварски сверкала «рыжуха» толщиной в палец, и убрать за спину унизанные тяжелыми золотыми «гайками» пятерни со следами тщательно сведенных татуировок.

  40