Особенно,... 
68 
Так существовал народ, протащенный через мясорубки бесконечного террора и самой страшной в истории человечества войны.
Итак:
12 миллионов в ГУЛАГе,
8 миллионов в армии,
30 миллионов в колхозах,
40 миллионов в промышленности…
И все рабы примерно одного уровня. Заключенных можно было безнаказанно расстреливать, морить голодом, убивать непосильной работой. Прав у них никаких не было, и даже само их существование, несмотря на количество, было государственной тайной, о которой запрещалось даже говорить вслух.
А уж тем более запрещалось говорить вслух об армии, кроме того, что она «непобедимая и легендарная». Но прав у военнослужащих было еще меньше, чем у заключенных. Не моргнув глазом, можно было на живых солдатах провести натурные испытания атомного взрыва, а затем бросить уцелевших без всякой медицинской помощи, взяв у них, правда, строжайшую расписку «о неразглашении». Даже умирая от лучевой болезни, они боялись рассказать сбитым с толку врачам, что с ними произошло.
Не было ничего хуже, чем вернуться из армии инвалидом. Все еще хорошо помнили многомиллионную армию инвалидов сразу после войны. Звеня многочисленными орденами и медалями, они собирались в крупных городах вокруг рынков и вокзалов, прося подаяния или пытаясь в меру своих сил как-то подработать. Все это были, главным образом, молодые парни в возрасте до 30 лет. Буквально в один день все они исчезли. По всем городам были проведены координированные облавы. Всех безногих и безруких покидали в машины и увезли. А было их несколько миллионов. Куда они все делись? Не то что говорить, но и думать об этом не полагалось. Любой генерал, а то и маршал мог точно так же исчезнуть, и никто не имел права о нем вспоминать. Если уж в годы войны били смертным боем и мочились на голову генерала армии Мерецкова, то и после войны с неменьшим энтузиазмом делали то же самое с маршалом Новиковым, генералом Телегиным, маршалом Яковлевым и многими другими.
С крестьянами вообще можно было делать что угодно. Им не полагалось ни пенсий, ни пособий, но при потере трудоспособности разрешалось кормиться с крошечного приусадебного участка, который, кстати, могли в любой момент отобрать, дом снести бульдозером, а самого либо посадить, либо выбросить умирать куда-нибудь в чистое поле. Методика уже давно была отработана.
С рабочими, от имени которых как «класса-гегемона» и творились все преступления, также никто не церемонился. Никаких средств борьбы за свои права рабочие не имели. За само слово «забастовка» произнесенное вслух, вполне можно было поплатиться жизнью. Безопасность труда находилась на первобытном уровне, работа шла на износ, условия работы были подчас каторжными, оборудование старым и изношенным, условия жизни просто немыслимыми, так что очень малый процент рабочих вообще доживал до своей нищенской пенсии. Страна жила в неописуемой нищете. Мужчины донашивали военную форму и ватники, женщины тридцати лет уже выглядели старухами в платках и валенках. Человек в костюме считался справедливо либо большим начальником, либо шпионом, либо крупным уголовником. Модно одетая женщина, если она не была женой или любовницей какого-нибудь крупного функционера, рисковала попасть в зону за «низкопоклонство перед западной модой».
В несколько лучшем положении находилась немногочисленная техническая интеллигенция, выпущенная из тюрем и шарашек, увешанная лауреатскими медалями за проектирование и создание образцов нового оружия в годы войны и ныне. Ей и платили получше, и кормили посытнее, создав даже для кандидатов наук и полковников сеть так называемых лимитных магазинов с гораздо лучшим выбором товаров, чем для простого народа, дав им таким образом почувствовать сладостное чувство собственного привилегированного положения и временно забыть о своем собственном полном рабском бесправии.
Таким образом, при самом поверхностном анализе легко выявлялась примитивная схема рабовладельческого государства, где весь национальный доход присваивался и по собственному усмотрению распределялся самим Сталиным и его всемогущей номенклатурой.
Номенклатура вышла из войны еще более могущественной, чем была. В годы войны она надела на себя высшие знаки воинского отличия, что дало ей возможность еще более осознать свое значение в государстве, которое считалось государством «нового типа», хотя было столь же архаичным, что и государство Урарту. И если такое государство вообще могло существовать, то только потому, что оно по всем швам сцементировано именно номенклатурой, использовавшей в качестве единственного механизма исполнительной власти огромный аппарат тайной полиции, снова переименованный после войны из НКВД в МГБ. Но сути дела это не меняло. Тайная политическая полиция контролировала каждый вздох гигантского концлагеря от далеких лагпунктов ГУЛАГа до кремлевских кабинетов. Сросшись своей верхушкой с сердцем номенклатуры, тайная полиция простерла свои щупальца по всем континентам, постепенно становясь мечом, щитом и плотью номенклатуры.
68 
