Особенно,... 
78 
Из боковой двери почти неслышно, словно дух, выступила фигура человека, и цепкие пальцы сжали плечо фельдмаршала.
– Не надо звать адъютантов, – сказали Апраксину прямо в ухо. – Они уже не придут… По указу ея императорского величества, осударыни кроткия сердцем Лисавет Петровны, ты арестован, фельдмаршал… Вот теперь – встань!
И он встал. И затрясся. И зарыдал:
– Хочу предстать пред светлые очи осударыни… Желаю истинную правду о несчастном походе единой ей высказать!
Его толкнули в темь боковой ниши:
– Правду будешь сказывать пред инквизицией российской! Где бумаги твои лежат? Письма где воровские? Кто приказал тебе армию русскую бесчестно за Тильзит отвести?..
* * *
Если причин постыдной ретирады не понимали солдаты, то в Петербурге даже не хотели в это верить. До Тильзита – да, Конференция соглашалась на тактический отвод армии до Тильзита (ведь следовало спасти больных и раненых!). Но Апраксин разрушил мощный механизм боевой армии, он превратил тактический отход своих частей в несуразное бегство; он даже не бежал – удирал!..
Императрица еще не оправилась после «падения» в Царском Селе. Число жертв в этой войне от нее скрывали. И со всей осторожностью доложили Елизавете об отходе армии Апраксина на зимние квартиры.
– Далеко ль бежали? – спросила она подавленно.
– Да кто куды… казаки – те аж в Великие Луки поспели.
– Супостаты! – заплакала Елизавета. – Воры!.. Меня уж не жалеют, ладно. Так хоть бы честь-то воинскую поберегли.
Жила она в каком-то полусне. «Только бы ныне не помереть, – призналась как-то Воронцову. – Хочу видеть у ног своих все знамена Фридриховы! А умри я сейчас – и мой наследник знамена эти вас целовать приневолит…» По стеночке, по стеночке она выбиралась из спален, тащилась к столу на разбухших ногах. Садилась, как старуха, – медленно.
– А где Серж Строганов? – спрашивала.
– Изволил ночевать сей день в Ораниенбауме.
– А Нарышкин где?
– Тоже к молодым отъехал.
– Что они так спешат карьер при молодых делать? Я ведь еще не померла. Я ведь еще императрица…
Эстергази при свидании с Елизаветой стал жаловаться на канцлера Бестужева, который торопит банкира Вольфа со скорейшим прибытием нового посла Англии, на смену удаленному Вильямсу.
– Ваш двор, – говорил он, – войны с двором Сент-Джемским не ведет, но вражда в политике определилась ясно. И я, ваше величество, как посол союзной вам державы, желал бы приуготовить вашу чуткую душу к справедливому подозрению…
Она не дала ему договорить – махнула рукой, отпуская.
– Потерпите, сударь, – отвечала Елизавета послу загадочно. – Я ведь тоже не за печкой родилась – все понимаю. А скоро мы избавимся ото многих подозрений сразу…
Между тем великая княгиня Екатерина Алексеевна, почуяв, что при дворе творится неладное, стала ссылаться на близость родов и затворилась в скорбном уединении. За окнами Китайского дворца кружились ворохи желтых листьев, от Кронштадта наплывала на материк сиреневая мгла. Кутаясь в платок, Екатерина забавлялась чтением Брантома…
Озябший Понятовский доскакал до Ораниенбаума, бросил на лугу лошадь, постучал в дверь трижды. И еще раз – отдельно.
– Что с тобою, друг мой? – удивилась Екатерина.
Понятовский был бледен, прянично-круглое лицо его заострилось, мокрые пряди кудрей прилипли ко лбу.
– Я видел канцлера, – сообщил, озираясь. – Он велел успокоить тебя: Апраксина предупредили, и… Апраксин сжег! Все сжег!
– А разве?.. – пошатнуло Екатерину.
– Да! – оглушил ее ответ. – Фельдмаршал арестован. Великий инквизитор уже выехал под Нарву, чтобы снять первый допрос. А теперь надо ждать, что отточат топор на шею канцлера…
Екатерина струсила перед расплатой. Но вдруг погладила свой выпуклый живот и собралась с духом:
– Мое спасение – во мне самой! И меня не тронут. Кто осмелится? Отныне я удаляюсь от мира!.. – закричала она. – Я ничего не знаю. Я ничего не видела… Пусть они расхлебывают сами! Я только мать наследника престола российского, а вот здесь (она сильно хлопнула себя по животу) уже имеется дополнение к древнему дому Романовых.
И, выпроводив Понятовского, она с иронией добавила:
– Спасибо тебе, мой верный Пяст!
* * *
Затихло все… Дипломатия лениво прокисала в незначительных интригах, когда из Франции в Петербург вернулся кавалер де Еон, и маркиз Лопиталь встретил его словами:
– О, вот и вы, моя крошка… Вы что-нибудь понимаете?
78 
