Особенно,... 
171 
Приятно жить в удобном мире, среди удобных людей!
— Ты почему не ел, Барни? — спросила она. Ребенок вздрогнул от звука ее голоса и повернул к Терезе счастливое лицо. Тереза увидела у него в руках проволоку; из нее мальчик смастерил нечто вроде корпуса лодочки, к которому пытался приладить белый парус. Тереза вспомнила, как неделю назад Барни увидел в витрине магазина игрушечную яхту из полированного дерева с парусами из белого шелка и попросил мать купить ему это сокровище. Хотя Барни крайне редко просил ее о чем-то, Тереза отказала — игрушка стоила дорого, а она экономила каждое пенни, покупала только самое необходимое. У нее имелись свои планы — детские желания Барни не вписывались в них.
— Тесси, смотри! — Он показал ей поделку. Тереза остолбенела. Барни взял со стола шляпку, над которой она трудилась по вечерам вот уже вторую неделю, разрезал шелк, вытащил и разогнул каркас. Это была именно та шляпка, которой Тереза надеялась окончательно сразить миссис Магнум.
Год назад Тереза сделала немаловажное открытие. Полистав иллюстрированные журналы, которые миссие Магнум с великим трудом удалось выписать из Франции, она поняла, что взяв деталь оттуда, деталь отсюда, прибавив к классической основе что-то свое, можно создать фантастически оригинальную модель, нечто совершенно особенное. Бывало, ей помогали наблюдения за жизнью, природой. Так, вспомнив тростниковые заросли в окрестностях Кленси, Тереза смастерила шляпку из жесткой зеленой ткани с окантовкой из мягкого коричневого бархата. Скрепя сердце она научилась кроить и шить и вскоре делала шляпки сама от начала и до конца, от эскиза до последнего стежка.
Она собиралась попросить миссис Магнум присвоить ее имя двенадцати последним моделям, что вышли из-под ее рук, и попытаться добиться существенной прибавки к жалованью. Эта шляпка должна была стать венцом ее маленькой коллекции, но теперь Барни все испортил. Надо же, он никогда ничего не трогал и вдруг…
Она бросилась к мальчику и выхватила из его рук клочья изуродованной шляпки. Конечно, ничего невозможно исправить, он уничтожил ее труд. На полу валялись ножницы и обрывки страусовых перьев.
— Дрянь! Безмозглое создание! Что ты наделал?! Губы мальчика обиженно дрогнули. Он явно ждал, что Тереза обрадуется.
— Кораблик…— прошептал он.
— Кораблик?! Да ты взгляни — ты же все испортил!! — Она была вне себя от ярости. — Ты что, не понимаешь?!
Барни отшатнулся, но Тереза размахнулась и залепила ему пощечину, а потом принялась стегать сорванным с себя пояском. Ребенок заплакал, и она тоже — от отчаяния и злобы.
Барни не просил прощения, он только вскрикивал и закрывал руками искаженное от страха лицо. Его била дрожь. Тереза загнала мальчика в угол и с остервенением долго хлестала поясом.
Потом бросила пояс и села на диван, опустошенно глядя перед собой.
Она пыталась прийти в себя. Даллас, шляпка, а теперь Барни…
Барни! Когда-то она чуть не потеряла его, и тогда Терезе казалось, что он единственный близкий ей человек. Но выяснилось, что человека из него надо еще сделать, вырастить, а это было тяжело. Несколько лет подряд она не давала себе ни малейшей слабинки, пыталась максимально упорядочить свою жизнь, подчинив единой цели, и, когда случались такие досадные срывы, срывалась сама. Она вспоминала себя маленькой девочкой, Кленси, маму, отца, Тину и плакала, плакала…
Чьи-то руки робко обвили ее шею, и мягкие волосы коснулись щеки. Это Барни — избитый ею беспомощный ребенок искал у нее защиты от нее же самой.
— Барни! — Тереза порывисто схватила его и прижала к себе. Жгучее чувство стыда охватило ее. — Барни, милый! Я… я куплю тебе тот красивый корабль, только не плачь, не сердись, ладно?
Она приласкала ребенка, а потом сделала то, о чем Барни и не мечтал: взяла его к себе в постель, где он доверчиво прижался к ней. Барни не умел долго помнить обиду.
А Тереза раскаивалась, хотя в последнее время приучала себя к тому, чтобы не терзаться из-за поступков, какими бы они ни были, в том случае, если они направлены на достижение того благополучия, к которому она стремилась вот уже несколько лет. Тереза изживала свою совесть очень долго, но, как видно, изжила не до конца. Она говорила себе: «Я была бы очень хорошей и очень доброй, если бы люди вокруг не были столь плохи. Мне очень жаль, но я же не виновата в том, что, оставаясь бескорыстной и честной, ты рискуешь быть обманутой теми, кто ни в грош не ставит эти самые качества». Признаться, она довольно часто негодовала на то, что жизнь принудила ее испортиться. Успокоения ради она считала, что все самое лучшее хранит в некоем душевном тайнике — для тех редких хороших людей, что еще остались на свете, и для тех далеких времен, ради которых она жила, точнее, старалась выжить. Когда-нибудь они точно наступят — дай Бог, теперь уже скоро!
171 
