Особенно,... 
174 
– В окно смотрит, – захохотал Дремлюга. – Полковник Алябьев ест, спит и какает. Больше – ни гуту! А солдаты поворачивают к Совету – вот, ваше сиятельство, потому-то ваш Борисяк и против решения Ениколопова…
И долго потом молчали.
– Все это ни к чему, – печально вздохнул Мышецкий. – Поговорят – и перестанут. Первый раз, что ли? Пора привыкнуть… – Сергей Яковлевич оценил Дремлюгу на взгляд – мол, на что ты способен? – и спросил: – А вы, капитан, так и не ответили мне, кто виноват в этом налете на «Комиссию» прапорщика Беллаша?
Тут Дремлюга решил использовать старую тактику, доставшуюся ему в наследство от Сущева-Ракусы: ради спасения своих предать местных Монтекки и Капулетги (причем он не был далек от истины).
– Думаю, – сказал, – это исходит из Купеческого клуба, ибо, князь, сами знаете – кто больше всех «Комиссией» был недоволен?
Сергей Яковлевич поверил. Поверил и ухватился за это:
– Что они там делают, эти господа?..
Дремлюга ушел, довольный, а Мышецкий стал точить зуб на Купеческий клуб. Нервы и без того были взвинчены, стоило получить заряд, как негодование несло через край. Совет словно учуял выгодный момент, и над фронтоном Купеческого клуба вскоре появилась внушительная надпись: «Народный дом. Просим вытирать ноги».
Сергей Яковлевич передал в дар Народному дому коллекцию Пети Попова, с тем чтобы (попросил он) выставка непременно была посвящена памяти его шурина. И еще поставил условие губернатор:
– Первые десять дней, господа, я прошу брать с публики за вход, чтобы собранный капитал перешел в фонд помощи детским приютам…
В глухомань провинции резкой отточенной гранью вошло искусство – и оно притягивало людей, манило светом.
Одно неприятно князю, что протест против передачи Купеческого клуба в руки Совета выразил самолично Иконников-младший.
– Геннадий Лукич, но вы же в клубе почти и не бывали. Не игрок, не пьяница… Почему протестуете именно вы?
– Но это, князь, унижение купечества. Мой протест есть протест сословия, и без того пьющего из чаши всенародных оскорблений еще со времен постановки первых пьес Островского!
– Не будем ссориться, – попросил Мышецкий. – Что важнее? Вистующий Троицын или эта выставка, которая так миротворно действует на публику? Вы, как гласный, должны бы, Геннадий Лукич, не протестовать, а, наоборот, поддерживать мои начинания…
5
Правительство издало закон о праве каждого губернатора вводить в своей губернии военное положение, и Мышецкий был шокирован.
– Отсюда недалеко и до военно-полевых судов, – здраво рассудил князь.
Оставалось принять закон к сведению. Итак, отыне он – полновластный диктатор над просторами и душами Уренской губернии. Всесильный Трепов – только в миниатюре. Да еще вот, в отличие от Трепова, хорошо разумеющий афоризм Екатерины: «С идеями пушками не борются!» Это было сказано ею в начале французской революции, но приложимо и теперь – к русской.
Но как быть с полковником Алябьевым? В любом случае ясно одно: этот человек (в приложении к сему драконовскому закону) опасен, как Трепов! Мышецкий должен держать Алябьева, словно джинна в бутылке: не дай бог – выпустить. Выпустив, не совладать! Алябьев, ежели ввести военное положение, сожрет не только Совет, но и власть губернатора, рискни только он, князь, на военное положение…
– Дилемма, – сказал Мышецкий, – вся Россия состоит из одних дилемм. Ничего, и эту, даст бог, разрешим с Огурцовым!
Странный вид имело в эти дни губернское присутствие. В утреннем сумраке вспыхивало одинокое окно – это садился за свой стол губернатор. Не было ни просителей, ни ходоков. Один лишь губернатор – один! – один на все громадное присутствие.
Огурцов, затворяя двери, припирал их изнутри железным ломом.
Что они там делали вдвоем – одному богу известно. Два человека на всю канцелярию. Пили, наверное, да дилеммы разрешали… Но иногда Совет все же обращался за помощью к забытому губернатору. Мышецкий в таких случаях, словно очнувшись, снова запускал свою машину: вмешивался сам, вмешивал других…
– А вас это устраивает, князь? – спросил однажды Огурцов.
– А почему бы нет? Ведь министерство, слава богу, с приказами обращается пока не в Совет, а – ко мне. Чего же я буду обижаться на судьбу? Меня не рвут, не прядут, не вяжут… Власти непосредственно над губернией у меня Совет не отнимает… Я – губернатор!
Атрыганьев был в ужасе:
– Как вы можете, князь?
174 
