Последние отзывы

  217  

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Облеченный высшим доверием государя-императора, – возвестил Подгоричани, – я принимаю на себя власть урен­ского губернатора!

– Ради бога, примите, – хрипло кашляя, ответил Дремлюга и тут же побежал на телеграф, чтобы отправить срочную телеграмму.

Он сносился с Казанью, сообщая Рейнботу, что истинный губернатор пропал, а самозваный вступил в его должность. Что делать? Что делать, ему, капитану Дремлюге?..

Рейнбот, в свою очередь, сам не знал, что делать в таких случаях, и пересылал вопль Дремлюги далее – в Москву, где адмирал Дубасов, тоже не зная, что делать, отправлял все в Петербург…

Дремлюга не отходил от Вали. «Хоть бы его, дурака, убили деповские, – думал жандарм разумно. – А то ведь хлопот не оберешься, одних отписок сколько писать надо…»

Наступил ужасный день. Выборы продолжались, в «Аквариуме», знай себе, хлопали пробки. Из чрева разгромленной типографии вышел, после долгого перерыва, номер «Уренских губернских ведомостей». Партия правового порядка, под водительством Ферапонта Извекова, устроила на улицах демонстрацию, лозунгом которой было: «Россия – для русских». Новый губернатор потом целовался с Извековым, просил называть его просто Валей – без титула.

– Граждане, – говорил он, – берите пример с господина Извекова… Вот лицо истинного сына отечества, вот он – Кузьма Минин!

Фотограф расставлял на снегу треногу аппарата, чтобы запечатлеть эту сцену, и Дремлюга шепнул:

– Фукни их, да мне – одну карточку… для альбома!

По настоянию Додо Поповой, новую власть широко ссудил из своих капиталов Осип Донатович Паскаль – на нужды губернаторства. Дремлюга это дело прохлопал, занятый сношениями с Казанью. Черные хлопья сажи носились над Уренском, погибали в огне взлетающие из цехов депо голуби. С белым знаменем, с белыми повязками на рукавах ушли в сторону паровозного депо парламентеры…

…Стихли выстрелы. Иконников-младший стоял на шпалах:

– Откройте ворота, примите наши условия!

Медленно разъехались тяжелые ворота, обнажая мощную грудь паровоза. На площадке, облокотясь на поручни, замер Борисяк.

– Слушаем вас! – прокричал он в ответ.

– Общественность города скорбит и надеется, что все вопросы, мучающие вас, вооруженных, можно разрешить и без оружия. За что вы боретесь? К чему излишние страдания? Сдайте оружие и себя на милость властей и законного порядка.

– У вас и раньше не было закона, – ответил Борисяк, – а теперь и тем более его не бывало… Что вы хотите нам сказать?

– Я сказал все…

Борисяк, перегнувшись через поручни, советовался с боевиками, стоявшими возле колес паровоза. Выпрямился.

– Примите у нас раненых, – сказал.

– Все? – спросил Иконников.

– Все… У нас – все! – ответил ему Борисяк.

Ворота снова медленно закрылись. Солдаты сбросили под насыпь разобранные рельсы.

– Трави пар, – сказал Борисяк Казимиру, – ехать некуда…

Сыпалась труха старой штукатурки, битый кирпич резал лицо осколками. Самое страшное – пулеметы, они полосуют вдоль стен; скачут рикошетом уже сплющенные пули. Раны получаются от таких пуль, как от английских «дум-дум». И росли в стенах чудовищные бреши, которые надо отстаивать.

– Ну что, Савва? – спросил Казимир. – Одиннадцать осталось…

– Да, Казя… А вот патронов – и того меньше…

Цех взяли штурмом к вечеру. Выводили поодиночке, связанных. Каждого обыскивали, разрывали швы и карманы. Тургайского комитетчика, который дернулся бежать, прикололи штыком на шпалах.

Дремлюга, стоя в сторонке, показал на Борисяка.

– Валя, – сказал, – а ну, будь другом, уволь его от меня…

Подгоричани крикнул:

– Эй, ты! Налево…

Савва Кириллович взглядом попрощался с товарищами:

– Мой черед… Вы за меня не бойтесь!

И побрел, спотыкаясь, через груды кирпича и железного лома. Торчали изломы стен – корявые. Исполинским позвонком лежала, развалясь, деповская труба. Кто-то шел следом, не отставая, но Борисяк не оглядывался. Руки связаны, идти трудно.

Остановился.

– Повернись, – сказал Подгоричани. – Ты кто?

– Человек, – повернулся Борисяк.

– Это мало… Веришь ли?

– Веришь ли ты так, как я не верю? – спросил Борисяк. – Да нет страшнее веры, чем мое неверие… Что ты, дурак, знаешь?

Первая пуля оторвала ему подбородок. Вторая его убила.

Подгоричани сунул перчатки в карман. И быстро-быстро, как только мог, стал забрасывать мертвое тело камнями. Кто-то подошел к нему со спины, неслышно, и стал помогать.

  217