– Да, – задумчиво согласился Кандзаки, – хотя иногда это бывает полезно. Впрочем, чаще побеждает все-таки не безрассудный, а терпеливый.
Они еще немного поговорили, потом Кандзаки спросил:
– Доволен ли ты своей женой Мидори?
– Да, очень доволен, мой господин.
Акира не нашел что еще прибавить. Он ответил так потому, что нельзя было ответить иначе.
Наступил вечер и ночь прощания Акиры с юной супругой. Мидори знала, что завтра он уезжает вместе с отцом; согласно обычаю они прощались как бы навсегда. Они не стали долго сидеть со всем семейством и рано удалились к себе.
Комната тонула в густой тени, и только там, где в очаге еще горели угли, плыла слабая радужная дымка света. Мидори была очень красиво причесана и одета: голубое кимоно с темно-синим растительным узором и такого же цвета воротником и обшлагами изящно обхватывал парчовый пояс. Нижние одежды были нежно-лиловыми – когда молодая женщина опустилась на циновку, они выбились из-под верхнего кимоно и легли волнами. Акира взглянул на ее лицо: брови выщипаны и подведены, губы алые, как кровь. Он знал, что на ее теле нет ни единого волоска, что ее кожа нежна, как лепестки гвоздики, а искусно уложенные волосы, если их распустить, заструятся до самого пола. Затаив дыхание, Акира наблюдал за тем, как Мидори четкими сосредоточенными движениями берет чашку, наливает саке и подает ему. Она все проделывала легко и изящно и вместе с тем заученно – даже спала всегда в одной и той же красивой, целомудренной позе, как будто тренировалась годами. Она в жизни не посмела бы даже заговорить с посторонним мужчиной, не то чтобы отдаться ему в офуро!
Пока он пил, она играла на сямисэне и пела. У Мидори был тихий приятный голос.
– Скажи, Мидори, – спросил Акира, – ты часто вспоминаешь своего брата?
В его глазах светился настораживающий, жестковатый огонек.
– Да, господин, – ответила молодая женщина.
– Ты сожалеешь о том, что он умер?
Немного помолчав, она сказала:
– Я думаю об этом без горечи. Ведь он отправился к богам в блеске силы и молодости!
– Может случиться так, что я тоже не вернусь.
Мидори склонилась перед ним.
– Вы выполняете свой долг. Я хорошо это понимаю, мой господин!
Акира задумчиво смотрел прямо перед собой. Рядом, на циновке, лежал ее широко раскрытый веер с очень тонкими частыми планками – в свете тлеющего пламени они, как и бумага стоявших позади ширм, отливали пурпуром. Каким призрачно-хрупким порою кажется этот мир!
– Я беспокоюсь о том, что с тобой станет. Замуж тебя, скорее всего, больше не отдадут, а значит, ты не сможешь иметь детей.
Мидори бросила на него быстрый взгляд, и ему почудилось, будто в глубине ее темных глаз тлеет странный огонь, а в голосе звучит тайное волнение.
– Вам не надо думать об этом, мой господин. Конечно, больше всего мне хотелось бы остаться с вашим сыном… Но у меня есть сестры, и я буду доброй наставницей их детям и усердной помощницей в делах. Впрочем, если вы прикажете, чтобы в случае известия о вашей гибели я совершила сэппуку, я с великой радостью исполню ваше желание.
– Нет, – сказал Акира, – я хочу совсем другого. Хочу, чтобы ты снова вышла замуж, и лучше всего за человека, которого сможешь полюбить.
Внезапно на щеках Мидори вспыхнул густой темный румянец, а в широко раскрытых глазах блеснули невольные слезы.
– Я люблю и всегда буду любить только вас, мой господин! Лучше убейте меня! Чем я вам не угодила?!
Изумленный ее реакцией, Акира слегка отпрянул.
– Тогда, по-твоему, что же такое любовь?
– Это награда за преданность, верность, доброту… «Если бы так! – подумал Акира. – Для меня она стала мукой, из-за нее в моей душе никогда уже не будет равновесия и покоя! Кандзаки прав: хорошо, что началась война, – так проще отрешиться от того, что я все еще поневоле тяну за собой, точно буйвол, который не может освободиться от упряжи без посторонней помощи».
Желая забыться, он обнял Мидори, хотя знал, что забыться не сможет, и она охотно прильнула к нему. Ее учили (разумеется, только на словах) мать или тетки, как сделать так, чтобы понравиться мужчине в постели. Но это было совсем не то – жар не шел от сердца к сердцу, от тела к телу без всяких ухищрений. Когда Акира выпустил Мидори из объятий, она лежала с таким же выражением лица, какое у нее было во время игры на сямисэне.
«Лучше мне и правда уехать! – в сердцах подумал Акира. – Верно, при всей внешней-благопристойности нам никогда не найти настоящего понимания».