1. МУРАВЬИНАЯ КУЧА

Нижний Новгород — славное российское торжище…

Пора заполнить анкету на местного воеводу. Алексей Николаевич Хвостов!

Возраст тридцать восемь лет. Землевладелец орловский. Женат. Придворное звание — камергер. Вес — восемь с половиной пудов белого дворянского мяса с жирком. Окружность талии — сто двадцать сантиметров. Если верить газетам (а им иногда можно верить), «сатрап, поедает людей живьем». Характер общительный, с юмором, грубый, иногда сентиментальный, бесцеремонен, увлекающийся. Умен, склонен к интриге. Примечание: способен на отважные предприятия, что и доказал рискованной экспедицией на Ухту в поисках нефти.

Поэты о нем слагали возвышенные оды:

Ну, этот, верно, не слукавит И государство не продаст; Он кресла, может быть, раздавит, Но им раздвинуться не даст…

Ночь кончилась, и розовый рассвет застал Хвостова в постели нижегородской купчихи М.Д.Брызгаловой, пугливой и трепещущей от общения с таким великим человеком, каким, несомненно, являлся губернатор. Ну что ж!

Пора навестить законную жену, после чего можно ехать на службу и воеводствовать… Он сказал:

— Лежишь вот ты! А ведь не знаешь, что ты — любимый сюжет Кустодиева… Эдакое розовое ню в интерьере.

— Алексей Николаич, вы меня трогать всяко можете, только слов непонятных не произносите… До вас навещал меня, вдову бедную, один чиновник по страхованию жизни, так я его не терпела. Он меня, бесстыдник, одним словом до смерти испугал.

— Каким же, миленькая?

— Да мне и не выговорить — срам экий…

Примерно через полчаса, после серьезной юридической обработки, Хвостов все же выудил из купчихи это ужасное слово, от которого можно залиться краской стыда: архитектура!

— А вот еще есть такое слово… аккумулятор.

Брызгалова сразу зарылась в подушки. — Ах, но вы же меня со свету сживете!

Хвостову такая забава понравилась.

— Катализатор! — выкрикнул он, безжалостный. — Гваделупа!

Бабэль-Мандео — и Паде-Кале…

— Издеватель вы мой, — простонала купчиха.

— Ну, я пошел. Всего доброго… физиология! Прибыв в губернское присутствие, Алексей Николаевич нехотя полистал донесения из уездов. Тут прямо с вокзала явился Борька Ржевский в новой кепке, с красными обмороженными ушами.

— Закрой дверь, — сказал ему Хвостов.

Разговор предстоял секретный. Позже в газетном интервью Хвостов оправдывался так: «Ржевского я узнал в Нижнем, его направили ко мне мои хорошие знакомые с просьбой оказать ему помощь; я знал, что Ржевский до этого судился за ношение неприсвоенной формы. Считая, что совершенное им преступление не бог весть что и желая помочь вечно голодному человеку, я пристроил его…» В этом проявилась одна из черт характера Хвостова — сентиментальность. Но, пристроив Ржевского, он вовлек его в свои интриги.

— Рассказывай, мерзописец, — велел Хвостов журналисту и убрал со стола коробку с сигарами от него подальше.

Ржевский доложил, что, насколько ему удалось выяснить, в столице отношение к Хвостову скверное; Столыпин же сказал, что безобразий в Нижнем от губернатора терпеть нельзя; что в «Новом Времени» (тут он приврал) поддерживать Хвостова не станут; что могут лишить и камергерства; что…

Хвостов не выдержал и влепил своему протеже хорошую затрещину.

— Ты же пил там напропалую… по морде видно!

— Ну, выпил… на вокзале… не святой же я.

— Не святой, это верно, — вздохнул Хвостов. Он отвернулся к окну и долго ковырял в носу (скверная привычка для человека с лицейским воспитанием).

— Еще не все потеряно, — неожиданно просиял он, становясь снова ласковым.

— Конечно, в данной ситуации мне было бы неуместно обращаться к помощи Распутина… Я зайду к Распутину с черного хода! Слушай меня. Я напишу сейчас записку государю, а ты отвезешь ее в Питер и передашь (трезвый, аки голубь!) лично в руки Егорке Сазонову, который уже корреспондировал обо мне, когда я был еще вологодским вице-губернатором. Что ему сказать — я тебя научу! Егорка вручит записку Распутину, а тот передаст ее императорскому величеству… Ясно?

— Ясно. Передам. Трезвый.

— Столыпин тоже не монолит, — сказал Хвостов, энергично усаживаясь к столу и разрешая Ржевскому взять сигару. — Нет такой стенки, которую бы, раскачав, нельзя было обрушить…

Он начал писать царю «всеподданнейшую» записку о современном положении в России. Он писал, что Столыпин не уничтожил революцию, а лишь загнал ее в подполье. Под раскаленным пеплом еще бродят угарные огни будущих пожаров дворянских усадеб. Россия на переломе… Ветер раздувает новое жаркое пламя! В этой записке Хвостов проявил другую свою черту — ум: сидя на нижегородском княжении, он предвидел то, чего не замечали другие.

  135