Особенно,... 
120 
Делал все, чтобы радовать ее и выставлять напоказ. Называл жену Еленой нашего времени, говорил о ней с каждым, кто его терпел… Ужиная однажды вечером в доме этого господина, я был представлен упомянутой даме. Признаться, я тоже был поражен, но лишь тем, что никогда не встречал столь кошмарно непривлекательной женщины. Безобразной. А ее речь! Душу накрывал черный саван. Безусловно, я не принадлежал к меньшинству. Те же мысли читались на лице каждого, кто сидел за столом. За исключением, разумеется, ее супруга. Он взирал на нее с таким огнем во взоре, что делалось неловко. Ее скучнейшее замечание, самая неизящная ее запинка согревали его. Он был безумен. Или быть может, назовем сие любовью, как это нравится дамам? Девочки мечтают о мужчине, кой станет улыбаться их многочисленным недостаткам, словно граням бриллианта. Да, но как объяснить толпы на его частых раутах, ибо лондонский свет устремлялся в его дом, как ни в какой другой? Не ради же удовольствия лицезреть его безотрадную возлюбленную. Что ж, я разгадал эту загадку, лишь отведав супа. Подобного деликатеса я не вкушал никогда в жизни. Повар, трудившийся ради этого господина за ширмой, был гений! Хозяину представлялось, что за столом собрались люди, обожающие его новобрачную, в то время как все изнывали по его столу и тяготились ее присутствием. Я пробрался в кухню и приступил к маэстро. «Я ищу уборную, — сказал я, желая узнать побольше об этом Микеланджело. — Изысканные кушанья. Поведайте, сэр, как вас зовут?» Его явно убедили молчать. Меня посетила мысль: может, супруг отрезал повару язык? Тут сзади послышался голос хозяина, его рука опустилась на мое плечо: «Доктор Майлз! Если вы одурманились настолько, что полагаете сие уборной, какова же ценность ваших врачебных советов?» Взрыв хохота — и мой хозяин направил меня к мнимой цели прочь от места, куда я потаенно стремился. Вы понимаете? Он знал, что его прием обязан своей притягательностью угощению, а вовсе не бледной супруге. Или же он сервировал кушанья как магнит, привлекая ею хладный металл публики, дабы представить на ее обозрение свою любовь к сидевшей рядом женщине. Странное хвастовство, особенно если знать, что — в ту самую ночь, когда я был у него в гостях, — она убила его в его же постели с жестокостью, кою ждешь скорее от неистовствующего монгола чрезвычайно свирепого нрава. Кошмар, разумеется: после такой щедрости, таких жертв, принесенных столь малопривлекательной женщине… Я отмечаю в вас нетерпеливость. Уделите мне чуточку внимания… Она отвечала перед законом. Как она защищалась, Бартон? Сей фанатичный муж, сей преданный принц супружеских искусств был… рискнете угадать? Он был убит в своей постели не приглядной супругой, ибо в течение многих лет ночь за ночью продавал ее армии русского царя. Вы утеряли нить? Она была безумна, Бартон, не менее всякой попадавшейся мне безумицы. Ее судили открытым судом, коему она обстоятельно рассказывала о деяниях русских военных, называя одно нелепое имя за другим: Половой ский, Ивангоевичев, Былиновичичикович. Повествование о том, что творил с нею каждый военный, она уснащала отталкивающими и извращенными подробностями, пока судья не приказал вывести из зала всех, кроме барристеров и консультирующего медика, меня. Ее показания были тверды и последовательны до последней частности. Всякую ночь супруг вводил в ее опочивальню одного или нескольких русских военных и оставлял их, дабы они обходились с нею шокирующим манером, бытующим исключительно в сибирских степях. В подробностях! История, предпочтения, обхождение, внешность каждого военного… она никогда не противоречила себе и умоляла суд взять ее под защиту. Казак Владимировиски писькович брал ее как лев, приказывая ей мурлыкать и называть его фаворитом царицы; серебристые волосы он остригал почти до черепа, поскольку так стригся его отец, и еще потому, что их цвет хорошо смотрелся на фоне синего воротника драгунского мундира (она вынуждена была согласиться), каковой мундир он содержал в идеальном состоянии благодаря слепому денщику, коего спас от верной смерти, отбив у мадьярских разбойников.
Вулямирский неизменно молчал, однако в продолжение акта извергал водопады слез, кои, учитывая его утраты, ее трогали, но, принимая во внимание ее положение, ни в коей мере не смягчали ее ненависти. И так далее, и так далее. Что же, закон недвусмыслен: невозможно было судить ее как преступнику. Как бы кто ни горевал об убитом, она отбыла в Фэрли.
120 
